• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• ФОРУМ
• Реализация
• Реклама
• Предприятие

ТАЮЩИЕ ХРИЗАНТЕМЫ

Снежинки, тающие на лице…Что-то в этом есть символичное, не находишь? Каждая из хризантем по форме напоминает снежинку, а всего их пять. Получается такая сложная конструкция неопределенной формы.

А разве зимой что-то способно принимать определенную форму? Чистые лица снежинок, тающие на лице. Нет, не лица, а лики. Так гораздо красивее звучит — лики… Лови их, останавливай взглядом — хотя бы на мгновение, ищи ту самую холодную глянцевую неподвижность времени, все равно никогда не сможешь ее найти. Улыбайся, сжимая в руках тонкие стебли цветов.

Но почему именно хризантемы? Хризантемы в самом начале зимы — оранжевые цветы, пушистое облако в теплых тонах, тонкие стебли — ты считаешь это символичным, да? А может, тебе просто нравится само звучание этого слова?

Только не молчи, пожалуйста. Пожалуйста. А хочешь, я произнесу по слогам — так будет слышнее? Если я медленно произнесу по слогам, получится очень громко. И ты снова не расслышишь…Конечно, лучше бы им быть белыми. Нет, не снежинкам, конечно. Цветам. Белые хризантемы умеют пахнуть немного иначе. А вот снег не имеет запаха, так ты говорила когда-то, очень давно — самому мне в то время никогда бы не пришло в голову думать о запахе снега.

Время не имеет ни запаха, ни смысла, а ведь зима и снег — это всего лишь составляющие времени…

Ты играешь с оранжевыми лепестками цветов, делая вид, что мы незнакомы. Прислоняешь их к лицу, но они не тают. Твое лицо бледное, а черты его правильные, как у алебастровой статуи. Сейчас ты повернешься и уйдешь, так уже бывало не раз. А что остается мне? Что ты оставляешь мне, превращая каждую встречу в мозаичную картину из бессмысленных кадров? Проще всего остановиться и сделать несколько шагов по направлению к… — но ты ведь никогда их не сделаешь. Ни сейчас, ни много лет назад…

А может, все дело в правиле первой строки, которую я не могу вспомнить? И эти цветы, и тонкие стебли, ломающиеся в твоих руках — это просто ошибка? Фарс? Чья-то злая шутка?

Ты помнишь? — до щелчка…

***

— Отчего люди сходят с ума?

— Кто знает… Думают, что так им будет легче разговаривать с Богом…

— Иногда мне кажется, что я тоже схожу с ума. Такое странное чувство, когда ты не здесь и не там, понимаешь? Жуть. И металлическая дверь, сплошь из тонких труб, вращается перед тобой, блестящая и холодная. Вертушка. В этот момент я больше всего боюсь забыть правило первой строки.

— Это как?

— Для меня самое важное — написать первую строчку. Мучаешься над ней минутами или неделями, а потом она приходит, и все. И все, понимаешь?! И ты уже входишь, ты уже касаешься рукой одной из металлических труб, тебя пропускают вперед, и вертушка захлопывается. Она продолжает крутиться за твоей спиной, но ты-то сам точно знаешь, что выхода больше нет…

Слишком путано объясняю? Да? Да? Почему ты молчишь? Разве так сложно ответить?

— Боюсь, что не совсем понимаю тебя. Я слишком устал. Попробуй произнести «с л и ш к о м» по буквам, и сама поймешь, как я устал. Когда изо дня в день занимаешься чем-то никому не нужным, это ненужное начинает поглощать тебя.

Извини. Давай спать. А завтра ты мне все расскажешь.

— Просто тебе всегда все давалось слишком легко. Любой ответ на любой вопрос. Жизнь — вся, целиком — как открытая книга. Отсюда и твоя неспособность меня понять. Не нежелание. Именно неспособность. Я не упрекаю и не оправдываю тебя, нет. Наверное, это даже хорошо — быть в чем-то разными.

...В нашей комнате пахнет хризантемами. Свежими, только что срезанными. Такой терпкий запах, напоминающий полынь. К чему бы это?

— Наверное, к тому, что ты устала, и давно пора спать. Спокойной ночи.

— И тебе. Спокойной ночи…

Ты помнишь? — до щелчка.
…Кругом зима,
и пыль дрожит на ленточном карнизе,
спадая шторой. Мы сойдем с ума
еще вчера,
не опускаясь ниже
предела тишины. Я буду спать
неузнанной, чужой, ничьей…
Ты помнишь
болезненно измятую кровать,
и ветер, взглядом рвущий подоконник?

***

ЛУ

Каждое новое утро для нее рождается неожиданно — из тонкой полоски света, крадущейся сквозь плотную, темную штору сумерек. Для чего? Где смысл?

И который год не найти ответа.

Кисточка, черная тушь, миндалевидный разрез глаз. Сетка морщин, расползающаяся с каждым днем все дальше и дальше, по миллиметру, жадно отвоевывая на лице кусочки новых территорий. Правильный взгляд, умный взгляд.

Где смысл? Устаешь от всего этого, все сильнее и сильнее, и нет конца, и нет возможности остановиться, выплеснув злость за порог намертво переплетенных стен — глиняного кукольного домика. Который год жить в облике обычной игрушки, украшения каминной полки, отзываться на несвое, придуманное кем-то имя. Да ведь вся жизнь, по сути, все равно выдумана кем-то.

Если бы три года назад она не познакомилась с этим маленьким игрушечным божком из пластика, этой копеечной забавой, купленной на рынке, вполне могла сойти с ума. Почему нет? Ничего в этом страшного или унизительного. У некоторых людей так принято — выделяться из толпы. Не умом, так слабоумием. Не богатством, так вычурностью.

Маленький божок без имени по ночам пишет стихи. Лу никогда не осмелилась бы писать стихи, обладая такой внешностью. Его стихи также вычурны, как и поведение всех этих неумных и небогатых людей. Целый день он занят тем, что складывает придуманные мелочи в карманы своего широкого, мантиеподобного одеяния, а по ночам достает, как бусины, строчку за строчкой, нанизывая их на тонкую леску тишины. Он становится даже не таким уродливым, когда пишет стихи. Лу по ночам влюблена в маленького выцветшего божка, она почти не сомневается в его высшем предназначении. Может быть, будь на его месте любая другая игрушка, она точно так же влюбилась бы в нее?

Нелегко рисовать самой себе миндалевидные глаза, как у японки. И волосы все труднее укладывать в сложную прическу. Ему нравится, и каждый вечер приходится проходить по кругу один и тот же ритуал.

Губы у божка толстые, влажные, пальцы рук толстые и короткие — днем, при ярком солнечном свете она отворачивается, чтобы не видеть ничего этого. Днем вообще все вокруг кажется более уродливым, чем обычно. Лу привыкла и не обращает внимания. Она привыкла ждать ночь.

Ночью проще. Ночью оживаешь, становишься тем, кто ты есть. Ночью можно разговаривать, кутаясь в черную полупрозрачную ткань, заглушающую звуки. Лу давно не ждет и не ищет свободы. Она любит, потому что не знает других вариаций любви, кроме той, что случилась однажды. Тонкая фарфоровая кукла, не лучше ли ей было разбиться еще три года назад, не прикасаясь к толстым влажным губам дешевой игрушки?

Каждое новое утро рождается неожиданно — Лу привыкла к неожиданности появления утра, и уверовала в нее.

…шепот, этот постоянный, бессвязный шепот за спиной.

Паук, плетущий вязкую паутину слов, увлекающих за собой — он даже не понимает всю силу, всю магическую власть свою над ней.

Лу рисует себе глаза, как у японки. Получается красиво и ярко. Для кого она делает все это — для него или для себя? Вопрос, на который не хочешь получить ответа, потому что боишься. Боишься услышать этот самый ответ, который разрушит, разорвет на мелкие-мелкие частички разноцветный бумажный листок — картинку из собственной жизни. Всё вокруг ложь.

Бессрочность образов себя несущих тел…
Рожденье тишины из первой капли
зеркального стекла…

...однажды он написал это для нее. Все равно больше не для кого. Они здесь вдвоем, и, наверное, так будет всегда. Хороши или плохи его строчки — она неспособна их понять.

Она неспособна их понять, потому что всего легче притвориться неслышащим.

Пусть подымит последняя свеча…
Дожди целуют выцветшие стекла.
Я вновь учусь молчать.
Молчать, молчать…
Порой так страшно выйти, и, промокнув,
стать видимой —
еще не то число
на слитках календарного начала;
И снова остро не хватает слов…

Вкус сливочного мороженого ласково тает на языке. Несколько кружков спелого банана придают тающему вкусу вязкую глубину. Она медленно ест мороженое маленькой ложкой, стараясь продлить удовольствие, и утренние страхи постепенно отходят назад, заполняя собой второй план. Неужели все дело в правильно очерченном контуре глаз?

Вкус сливочного мороженого вдруг, на несколько секунд, напоминает вкус остывшего кофе — немного странное чувство, «ассиметричное дежа вю», так бывает иногда, когда пытаешься расслабиться после долгой концентрации. Какое-то время мозг отказывается работать в привычном режиме…

***

ДВА КОФЕ МИНУС СИГАРЕТА

— Два кофе, пожалуйста, — голос у Анны громкий, с металлическими нотками, не приемлющий малейшей попытки отказа.

Заученным жестом она отбрасывает со лба прядь длинных волос. Красиво. Все, что она делает, выглядит красиво.

— Вообще-то я голодна, — поворот головы в мою сторону, — Но есть не хочу.

Все мои знакомые девушки в какой-то степени парадоксальны. И Анна тоже. Вероятно, сейчас она расскажет об особенностях своего организма и фитнесс-тренировках. Такая мини-лекция на четверть часа, во время которой мы выпьем по чашке кофе. Без сахара. Сахар тоже вреден, как и вся остальная еда — по теории Анны. Кофе, разумеется, не в счет. И только после разыгранной прелюдии она передаст мне необходимую папку с документами — изнанка повода для встречи.

У нее правильные черты лица, настолько правильные, что и при желании не найти изъяна. Совершенная, античная, чуть тяжеловатая красота.

Анна пишет стихи. Анна пытается писать стихи. Анна хочет думать, что она пишет стихи. Как еще сказать, чтобы пустая фраза приобрела хоть немного веса?

— Будешь курить? А я вот бросаю, — в ответ на мой кивок она медленно ломает сигарету тонкими пальцами.

В ней парадоксально все. Даже желание бросить курить, естественное для любой другой женщины — парадоксально.

В прошлую нашу встречу она эффектно выпускала к потолку колечки дыма. И читала стихи. Несколько долгих и запутанных, как путешествие колечек дыма в воздушных лабиринтах кофейни, стихов.

Когда заканчиваются слова, колечки дыма растворяются в воздухе. И ощущения исчезают. Только легкий табачный запах — как память об их недавнем существовании. Сегодня она не курит и не читает стихи. И даже не ест.

Античный профиль древней греческой статуи холоден и сосредоточен.

— Знаешь, мне очень сложно, — она медленно поворачивается ко мне (почему глаза жгучих брюнеток всегда напоминают маслины?). — Я всегда знаю, о чем хочу сказать, но не могу произнести. Я не умею произнести то, о чем хочу сказать, понимаешь? И это трагедия всей моей жизни.

«Трагедия всей моей жизни» звучит пафосно, в тон сегодняшней встречи. Или, правильнее сказать, парадоксально. Тоже.

Интересно, сколько ей может быть лет? Двадцать три? Двадцать пять? Я неторопливо допиваю остывший кофе. Внимательно смотрю в ее лицо, черты которого напрочь лишены каких-либо изъянов, вдруг понимая, что проваливаюсь в ловушку, бессознательно создаваемую этой женщиной, и не могу, и, что самое страшное, не хочу останавливаться.

Холодная поверхность металлической трубы поглаживает мою руку. Холодное прикосновение металла успокаивает, снимает напряжение всех последних месяцев зацикленности на неудачах. Глаза, напоминающие маслины, смотрят не на меня, а сквозь меня, расфокусированным взглядом. Бывают такие моменты кратковременного помешательства, когда начинаешь осознанно терять нить своего присутствия «внутри», растекаясь, мысленно уплывая в мерно покачивающейся лодке «извне»…

Тогда приходят те самые, искомые строки, которых не найти, не встретить, не выдумать в обычной жизни. Знакомый звук медленно захлопывающейся двери.

До щелчка…

…В тот день, когда тебя я обнимала,

в тот день все кончится…

— Счет, пожалуйста, — голос Анны становится все ближе, все громче.

Душноватый воздух постепенно возвращает назад, тянет за руки, пренебрегая моим сопротивлением.

— Ой! Чуть не забыла — документы! — Неожиданно по-детски восклицает она, бережно отбрасывая со лба прядь длинных волос. Улыбается. Красиво, как всегда.

Равнодушно плывущая по течению лодка. Глаза, напоминающие маслины УГЛИ, смотрят пристально мне в лицо. Сфокусированный, жесткий взгляд молодой, уверенной в себе женщины. А ведь минуту назад…

Показалось. Все же бессонные ночи дают о себе знать.

Я подаю ей руку, помогая выйти из-за столика. Помогаю одеть пальто.

Зима в этом году теплая, весь февраль напролет льют дожди. Долгие и скучные, как теплая зима, дожди.

…Официант внимательно наблюдал за странной парой, пока за ними не захлопнулась блестящая металлическая дверь кофейни, а затем скользнул взглядом по высокому, от пола до потолка, окну — выйдя на улицу, красивая девушка бережно взяла под руку полноватого, уставшего мужчину невзрачной внешности. Профессиональным взглядом оценив скромные чаевые, парень, хмыкнув, скрылся в недрах подсобных помещений — темнота медленно поглощала грязную посуду и несуществующие колечки дыма, растворенные в лабиринтах густого, тягучего воздуха…

…в тот день все кончится.
И можно наизусть
прочесть диагноз словарей толковых…

***

ПЫЛЬ

Толчки изнутри способны подтолкнуть к самому главному. Самым главным становится тишина и молчание. Больше ничего. Прожив зигзагообразный отрезок между четвертью и половиной века, приходишь к этой мысли и поражаешься ее простоте и сложности одновременно. Тишина необходима, чтобы не спугнуть молчание, а молчание, в свою очередь, охраняет покой тишины. Вот и все.

«Не сотвори себе кумира».

Я поклоняюсь пыльной фигурке, держу ее в своих руках, касаюсь сердца. Слышишь, как бьется? Иногда мне становится трудно дышать.

Сделай кардиограмму, говорят они. Эти таинственные, безымянные они, которые знают все о моем сердце, все о моей жизни.

Ты отыграл свою роль, и ты умер, маленький пыльный божок. Ты мертв, и больше мне никогда не услышать твой тихий голос. Разве боги смертны? «Свеча догорает во мраке тишины» — красивые слова, но тоже они мертвы, как и догорающая свеча. В какой-то момент этот странный морок предчувствия настигает тебя, и если вовремя не испугаться, тут же уходит, скрывается под невзрачной маской привычной повседневности.

Было бы странно уронить тебя на пол прямо сейчас, не дожидаясь нашего продолжения. Еще одну главу? Еще одну главу — просишь ты немигающими глазами пластмассового существа, и в этот момент мне становится действительно страшно разжать руки. Слышишь, как бьется сердце? Еще несколько слов, растянутых построчно, ты будешь слышать его. А потом все кончится. Так уже было не раз — заканчивается бумага в принтере, и все механизмы одной огромной умной машины дают сбой. Это конец, который понимаешь, но не принимаешь.

Свеча догорает, а зима заканчивается. Еще одна наша зима. Теплые ливни снова моют стекла снаружи, плоские лица капель прижимаются к окну, пытаясь разглядеть нас в полумраке комнаты. Потуши свечу. Пусть продлится тишина и молчание.

***

Я не сплю. Но глаза мои закрыты, чтобы не разбудить тебя. Давно прошло время наших одинаковых снов, одинаковых мыслей. Ты дышишь мерно и настойчиво — твоя любовь к жизни, наверное, никогда не иссякнет. Маленькая родинка на шее, разбросанные по подушке волосы — уже завтра, вместе с рассветом все это исчезнет, обретая новые формы и оттенки. Ты живешь только эти короткие ночные часы — вместе со мной, становясь то живой реальностью, то бредом…

Когда-то давно, перед сном, мы зажигали свечи, помнишь, и долго смотрели на их мерцающее в тишине пламя. Все уходит, и эти бесконечные дожди за окном, они тоже скоро уйдут, вместе с нашей зимой.

Ты никогда не любила теплые зимы. И отчаянно ненавидела холода.

В тебе все — чересчур. И смех, громкий, резкий, грубоватый смех босоногой простолюдинки, и ледяная холодность королевы, сошедшей с трона — смешиваешь чувства в глубокой фарфоровой миске, выплескиваешь их наружу, погружаешься в них пальцами рук — но все давно закончилось, и пальцам рук не хватает глубины, они тонут, медленно и необратимо тонут в белоснежной фарфоровой пустоте…

Дожди… Мертворожденные дети зимы, прозрачными, мелкими каплями бьющиеся об асфальт — стать бы им снегом, такого белого, глубокого оттенка, который можно встретить только в феврале, перед самой разлукой…

Дожди не оставляют снежный хруст

так гладок…

Может, мы еще повторимся?

Вряд ли. Двоих не пускают туда, где двери распахнуты для одного. Скользкое зеркало пруда никак не успевает замерзнуть этой теплой зимой. Ты бьешь узким носком ботинка по льду, улыбаешься, шепчешь ему, разговариваешь с ним. Бездонная вереница отражений, впадающих одно в другое — струятся, путаются клубками скользких ниток, возвращаются обратно… Или мне это только кажется?

Может, мы еще повторимся?

Маленькая родинка на шее, разбросанные по подушке волосы — остаются, здесь и сейчас, живые, как и твое дыхание. Где ты? Я уже почти потерял тебя из виду, мне уже не догнать, не остановить тебя, а если бы…

Целебный источник никогда не выйдет из берегов, а поверхность пруда никогда не сумеет замерзнуть — она верна только скользкому столбику термометра, наискосок прибитого на чьем-то чужом балконе.

***

Пыль на карнизе. Ее никто никогда не убирал, сколько себя помню. Шли дни, годы, месяцы — песок сквозь пальцы, и ничего — абсолютно — не происходило. Пыль тяжелой прозрачной шторой опускалась вниз, пряча от чужих взглядов наш скромный мирок. Отдернешь ее ненароком, и в комнату сыплются градины спелого солнца, короткими жаркими лучами освещают пустые углы, нашу с тобой пустоту…

Чем заполнить?

Ты пишешь строчку за строчкой, играя шариковой авторучкой. Точки-стопкадры сменяют друг друга фрагментами проживаемой жизни. Так будет всегда.

Так будет всегда?

И еще цветы. Много цветов, невысокая матовая ваза, до половины наполненная водой. Оранжевые блики на стенах напоминают отражения солнечных капель.

Ты любишь дарить мне цветы. Тонкие стебли ломаются под руками, их не удержать. Ломая самые кончики стеблей, даю возможность цветам напиться — глоток за глотком, опустошая содержимое матовой вазы. Они наполнятся влагой, и проживут еще несколько дней. Запах полыни приходит вместе с цветами. Запах полыни живет в нашей комнате, и, самое смешное, что никто из окружающих, кроме нас с тобой, не замечает его…

Комната начинает темнеть изнутри — чуть раньше, чем вечер опускается на город. И нет конца стуку настенных часов — стрелки руками пытаются удержать время, а маятник покачивает головой в такт — не-за-чем-не-за-чем-не-за-чем…

Можно до бесконечности смотреть в окно, сливаясь с ним. Тяжелая пыльная штора опускается вниз, и только после этого я ее задергиваю — пусть будет еще больше темноты. Еще больше тишины.

Для чего ты вновь протягиваешь мне руку?

…металл так холоден,

так гладок…

***

АННА

Волосы, непослушные ломкие волосы, которые никогда не собрать в красивую прическу. Все ломается под руками, и, надо же! — именно сегодня. В тот самый, случившийся день, день ее самой важной, самой нужной встречи. Десять минут пешком до автобусной остановки, тридцать минут езды сквозь колючий частокол дорожных пробок, несколько остановок метро… Что может быть короче пути к собственному счастью? Иногда востребованность — это тоже счастье, но начинаешь понимать это почему-то, подойдя к зигзагообразному отрезку между четвертью и половиной прожитого века.

Се-ля-ви. Она произносит медленно, про себя, как и половину того, что обычно говорит — про себя.

Можно написать сотни выдуманных сюжетов, и не суметь написать один единственный — сюжет собственной жизни.

Может быть, просто расчесать волосы, и так оставить? Будет совсем неплохо.

На беспризорном письменном столе — целая кипа бумаг, в которых нужно разобраться, когда-нибудь, не сейчас; а экран монитора подмигивает веселым блестящим глазом — единственным глазом, в который помещается почти вся Вселенная… Исписанные черновики, калькулятор, несколько ручек и остро отточенных карандашей. Как давно она не рисовала. Как давно она… Как давно она вообще ничего не делала. Как давно…

Длинное синее пальто не слишком подходит для второй половины зимы, но оно самое лучшее, что у нее есть. Французский черепаховый гребень — один из даров волхвов, однажды постучавших в скромную, вечнозашторенную квартирку, просто для того, чтобы немного потоптаться у входа.

Гребень сегодня не понадобится. Гребень любит долгие вечера, долгие встречи, долгие разговоры. Красное вино в бокале. Светильники, грациозно опускающиеся с высоченных потолков. Гребень не любит колючий частокол дорожных пробок и подземные коридоры метро.

В следующий раз.

Книжная полка, заставленная всякой ненужной дребеденью — ваза с вечными цветами, у которых меняется только оттенок; несколько мягких игрушек — мишки, зайчики, обезьяна — вся эта ерунда для детского сада; статуэтки, хрупкие куклы, в которых еще недавно теплилась жизнь, замерли, похолодели — они тоже невостребованы. Вот эта, изящная, в светлом платье, расшитом летними цветами — ее она любит больше всех остальных, за гибкую грацию и отрешенный взгляд; вот маленький деревянный еврейчик в черной шляпе и с пейсами — сувенир из давно позабытого города — названия стираются в памяти так же быстро, как и чужие имена; а рядом с ним — выцветшее божество из пластмассы, без имени и без лица, только какие-то размытые пятна, символизирующие глаза, губы, нос. Уродливая, никому не нужная игрушка, зачем она здесь все эти годы? Такая крошечная и такая пыльная…Сколько не убирай пыль, она все равно падает откуда-то сверху — сухой, бесцветный дождь..

Может быть, взять фигурку с собой, на счастье? На счастье. О нем столько принято говорить, что уже почти никто в него не верит. Белый бант, сорванный ветром с головы первоклассницы, улетает высоко, к небу. Это было счастье. Жизнь поистерлась, сошла на полутона, полузвуки, полуфразы. Всего много, и всего полу-…

А хочется сразу и целиком.

Но разве…

Но разве может принести счастье Вот Это — никому не нужное? Если она сейчас выбросит игрушку в мусор — Вот Это будет счастье. Счастье избавления мира от пыльного сгустка молекул…

Выцветшая пластмассовая фигурка разноцветного божества, прочертив в воздухе дугообразную траекторию полета, со стуком приземлилась на самое дно мусорного ведра.

Перед тем, как выйти, Анна еще раз внимательно посмотрела на себя в зеркало. В какой-то момент черты лица показались слишком взрослыми, чужими, вошедшими из другого времени. Нет ничего более чужого, чем взгляд, в котором встречаешь саму себя.

…Она медленно вернулась на кухню, подошла к мусорному ведру, и, наклонившись над раскрытой крышкой, опустила руку вниз, прикоснувшись к самому дну черного целлофанового пакета…

***

ВЕРТУШКА

— На следующей выходите?

— Нет, через одну.

— Тебе нравится то, что поет Арбенина?

— Знаешь, я щас как-то присел на этнику

— Вау, круто…

— Перезвони мне через час, разговор есть...

— Вечные пробки, и днем и ночью.

— Сил уже никаких, прямо хоть работу меняй.

— А сколько сейчас платят?

— Ты меня любишь?

— Да тише ты, люди ж вокруг!…

— Сделайте остановку на повороте!

Водитель, вы слышите?! Мне нужна остановка на повороте!

***

— Так холодно… Ты чувствуешь, как холодно? Дожди превращаются в снег — странно и непривычно одновременно...

— Почему?

— Вечная смена времен года. Я и так в них путаюсь иногда. А когда зима вдруг превращается в весну, а потом снова в зиму — это странно и непривычно. Для меня.

— Скоро снега не будет. Подожди еще совсем немного…

— Оранжевые цветы. Ты помнишь оранжевые цветы — я подарила их тебе однажды?

— Те самые, которые я потом встретил у тебя дома?

— А разве у меня есть дом?

— Да, конечно. Просто ты не всегда любишь его. То, что мы не любим, почему-то не хочется замечать.

— И все же снег, это красиво, знаешь…

— Знаю. Когда очень долго идет снег, твое лицо становится белым, как у алебастровой статуи. Очень белым и очень красивым. Ты прижимаешь к лицу оранжевые цветы, и это всегда напоминает о том, что будет солнце.

Когда я в первый раз сказал об этом, ты меня не услышала, помнишь?

— Прости. Мне было очень холодно.

А потом начались дожди. День за днем, до бесконечности.

— Ты часто повторяешь это слово — б е с к о н е ч н о с т ь. Веришь в него?

— Верю. А ты?

— Не знаю. Однажды мне показалось, что я разучился верить во что-либо.

Раньше, много раньше нашей с тобой встречи.

Дни приобретали пепельные оттенки. Пепел, похожий на мрамор. Зола в камине всегда похожа на мрамор. Остывший пепел холоден и слеп, он ничего не видит вокруг себя. Если долго стоять рядом, он становится частью твоей жизни, и почти невозможно ничего изменить.

— Почти?

— Да, почти ничего.

— А как же правило первой строки?

— Откуда ты знаешь о нем?

— Ты меня научил. Просто уже не помнишь об этом.

Тогда ты был уверен, что не помню я…

— Но в тот день ты смотрела только на свои цветы. Ломала их тонкие стебли, играла взглядом с падающим снегом.

В какой-то момент я даже подумал, что ты — это не ты.

— Смешной.

Я просто думала о металлической дверце.

Она снилась мне каждую ночь, и каждый сон заканчивался сухим отчетливым щелчком — было так странно…

— Страшно?

— Нет… Вовсе нет. Странно.

И эти холодные трубы. Все как наяву. Нужно было писать, строчку за строчкой, чтобы пройти сквозь этот блестящий металл. Вперед.

— У тебя получилось?

— Да. Это было не очень сложно.

Только нельзя останавливаться.

— А у меня ни разу.

Ни единого разу, как я ни пытался.

— Вначале всегда так.

Главное — не бояться.

Просто не думай о возвращении назад.

***

— Водитель, вы слышите?! Мне нужна остановка на повороте!

Сделайте остановку на повороте!

— Мы увидимся еще?

— Думаю, теперь мы будем видеться гораздо чаще…

— Вечные пробки, и днем и ночью.

— Сил уже никаких, прямо хоть работу меняй.

— Требуй повышения, что еще остается?

— Только не молчи, пожалуйста. Пожалуйста. А хочешь, я произнесу по слогам — так будет слышнее?

— Тебе нравятся песни Арбениной?

— Знаешь, я в последнее время чо-то присел на этнику.

— Вау, круто…

— Если я медленно произнесу по слогам, получится очень громко. И ты снова не расслышишь…

— На следующей выходите?

— Нет, через одну.

— Сейчас ты повернешься и уйдешь, так уже бывало не раз. А что остается мне? Что ты оставляешь мне, превращая каждую встречу в мозаичную картину из бессмысленных кадров?

До щелчка

слишком мало места…

— Ты меня любишь?

— Да тише ты, люди ж вокруг!

Свеча последняя…

***

ЛУ

Жизнь так целостна в своем вечном хаосе. И люди, зацикленные на броуновском движении, привычно снуют вверх-вниз; падают на землю, едва успевая коснуться неба, не видя явного, мечтают исчезнуть в придуманном.

Бред, фантазия, бессмыслица человеческого воображения. Никогда и никому из них не подняться до той глубины, которая скрыта глубоко, и неважно, где — под землей, или на небе...

Несколько шагов. Почему так сложно их пройти?

Маленький столик. Догорающая свеча. Пламя, спрятанное в зеркальных коридорах.

Нет ничего более чужого, чем взгляд, в котором встречаешь саму себя.

Когда тебе тысячи лет, перестаешь искать ответы. Потому что перестаешь задавать вопросы. Отвыкаешь на короткий миг от одиночества, чтобы снова вернуться к нему… Броуновское движение, которое можно называть как угодно, не меняя ни суть, ни смысл.

...«Легче притвориться неслышащим» — когда-то эти слова принадлежали ей.

Будучи произнесенными, слова теряют свой первоначальный смысл, а значит и тот, кто произнес их, теряет частичку себя…

***

Потуши свечу, Лу. Просто подуй на тонкое, едва дышащее пламя.

Завтра ты обрадуешься своему воспетому, обласканному своему божеству, воскресшему, сменившему голос, облик, страну… Он будет разговаривать на другом языке, но ты все равно узнаешь его, Лу. Узнаешь его лицо из всех остальных лиц. Так просто. Так привычно. Встретиться глазами, поднять к небу лицо, соприкасаясь кожей с тающими снежинками…

Цветы пахнут полынью — помнишь?

В этой истории только ты была живой. Непридуманной. Поэтому и пришлось укрыть тебя в хрупкую кукольную статуэтку. Изящная кукла в светлом платье, расшитом летними цветами — это было красиво, Лу. Ты должна была так выглядеть — для него…

Только не обманывай ни меня, ни себя, что не понимала его стихи.

Легче притвориться неслышащим. Когда-то эти слова тоже принадлежали тебе. И эти слова тоже... Как и все остальные. Как и его слова…

Потуши свечу, Лу.

Его уход — это только твое возвращение.

***

Ты помнишь? — до щелчка.

Кругом зима,

венчальным платьем выросшей невесты.

***

2008