• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• ФОРУМ
• Реализация
• Реклама
• Предприятие

Глава 18

Здравствуй, Лиса моя хорошая

Ануш и Ирочка

Азербайджанская ССР, город Баку

1959, 1960-1990 г.г.

Жилой поселок стали застраивать ближе к концу шестидесятых. Строили надежно и красиво. Буквально на глазах вырастали добротные двух-трехблочные четырехэтажки, те самые известные в народе «сталинки». Каждый из очередников заранее знал, в какой из квартир будет жить, и жизнь свою, с учетом неизбежности этого приятного события, планировал заранее, с энтузиазмом отрабатывая после рабочей смены трудовую повинность — нарезанные ему часы на общей стройке. Мужчины подымали лестничные марши, месили раствор, бетонировали полы и клали кладку межкомнатных, разделительных стен. Женщины разносили готовый раствор и воду в ведрах к местам проведения работ. Работа была не из легких, но каждый новый день приближал будущих новоселов к вожделенной цели.

Аннушка хоть и была на сносях, но трудилась наравне с другими. Миленькая смуглая армяночка, с чудным курносым носиком непонятного происхождения, она через сутки работала в прачечной на территории нефтеперерабатывающего предприятия, а в свободную смену продавала газировку в парке Низами, возле аттракционов. Подрабатывала.

Торговля водой хорошо шла только в дневное время, в самый зной, но Аннушка сидела у своей тележки с газировкой допоздна — рядом была известная на весь город танцплощадка и ее посетители тоже изредка хотели пить. С Аннушкой посещавшие это увеселительное место танцоры не флиртовали, в Баку флирт с беременной женщиной — поступок из разряда немыслимых. Что-то вроде негласного табу. Но Аннушка этому обстоятельству была только рада, так как от природы была застенчива и, как и многие тогда, вполне искренне считала, что работа — не место для флирта.

В список очередников в строящийся дом она попала по счастливому стечению обстоятельств, мало того — претендовала на изолированную однокомнатную квартиру, в то время как многие семейные с детьми могли рассчитывать лишь на комнату в уплотнении. Разговоров вокруг ее персоны ходило много. Говорили о каком-то особом расположении со стороны некого большого начальника и вовремя обращенной в нужную сторону улыбке. И не только улыбке. Но Аннушка, не желая кого-то компрометировать и, чтобы раз и навсегда пресечь домыслы и подозрения, заявила, что отец ее ребенка ни кто иной, как слесарь Гриша из инструментального. И что она сама его об этом попросила, и претензий к нему у нее нет, и никогда не будет. Она даже стала заходить к Грише в цех и многозначительно задерживаться у его станка, чем окончательно уверила всех в их по тем временам более чем брутальных догадках. Но те же самые люди как-то сразу перестали о ней болтать. Во всяком случае, прилюдно и вслух. Аннушка успокоилась, но, чтобы не спровоцировать упреков в том, что она отлынивает от стройки, прикрываясь уже ставшей заметной беременностью, продолжала работать наравне со всеми. Задыхаясь и придерживая живот, она без устали таскала неподъемные ведра на последние этажи. И дотаскалась до того, что прямо со стройки попала в больницу. То, что с ней что-то случилось, не сразу заметили. Закончился раствор, а нового все не было. Звали проворную напарницу долго, пока не догадались послать кого-то на разведку: проверить, куда она там запропастилась. А она сидит себе в уголке лестничной клетки в темной луже и от охватившей ее боли слова вымолвить не может. Мужики не растерялись, подхватили Аннушку на руки, да так и несли по очереди до самого приемного отделения. Роддом в те годы работал как часы, круглосуточно, перевыполняя план по поставке нового населения стране и городу. Усаженная на скрещенные крепкие руки Аннушка уткнулась в потную шею одного из своих спасителей и расплакалась. Ее растрогал сам факт, что ей кто-то помогает, что в этой жизненной ситуации она не одна. А боль? Боль — это ничего... Боль она стерпит. Любую.

Ближе к ночи Аннушка родила симпатичную кудрявую девочку. Такую же, как и она, смугленькую, но с прямым, это было видно сразу, «правильным» по местным критериям носиком. По началу Аннушке казалось, что взгляд черных глазенок-пуговок ее маленькой дочурки, несмотря на устоявшееся мнение о бессмысленности взгляда у новорожденных, пробирает ее насквозь. От этого немигающего взгляда ей становилось зябко, то ли от какой-то внутренней неловкости, то ли от непонятного ей самой интуитивного суеверия. Впрочем, суевериям Аннушка старалась не поддаваться.

Имя дочке она решила дать интернационально-нейтральное: Ирочка.

Несмотря на то, что в Ирочкином свидетельстве о рождении в графе «отец» красовался до обидного неприличный прочерк, Аннушка знала — жить они будут хорошо. Не война. По-другому и быть не могло.

Прошли годы. Изменилось многое: ушел из жизни самый главный в Аннушкиной судьбе человек. Не стало больше букетов и подарков; канули в прошлое редкие, но такие веселые выезды на машине за город; пакеты с мясом, фруктами и конфетами. Она теперь растила дочь, рассчитывая только на свои силы, но давалось это ей все сложнее и сложнее. В конце концов, Ирочку пришлось отдать в интернат, а сама Аннушка стала частенько задерживаться по ночам.

Одинокая женщина. Имеет право.

Впрочем, никто ее особо и не осуждал. Домой не водит, соседей не позорит и ладно. Без хозяйского глаза и оживляющего любое жилище ребенка некогда уютная квартирка Аннушки словно одичала. Выцвели и как-то скукожились когда-то радовавшие своей свежестью занавески; давно не видевший влажной уборки паркет рассохся и жалобно скрипел, выматывая душу невозможностью ступить и шага, не оповестив об этом соседей. Часть мебели была распродана, другая пришла в негодность, а оставшаяся — одолжена тем, кому и вовсе не было на чем сидеть или спать.

Одолжена на время. Как потом оказалось — с концами.

Когда маленькой Ирочке исполнилось три годика, Аннушка завела сберегательную книжку и, научившись экономить везде и на всем, стала откладывать каждую свободную копеечку. У нее появилась мечта, и ей очень нравилось, что у нее теперь есть свой счет, и в банковских документах она называется его «держательницей. «Иногда, когда банковская бюрократическая машина сбоила, она, по ошибке, называла Аннушку «вкладчицей». Это слово ей категорически не нравилось, и она научилась его не замечать.

Со временем на сберкнижке скопилась не очень большая, но согревающая надеждами на лучшее будущее сумма. Изредка Аннушка открывала серые странички книжки и, скользя взглядом по написанным от руки цифрам, непроизвольно их поглаживала и мечтательно улыбалась.

Пустые стены ставшего нежилым жилья ее не пугали.

С тех самых пор, как ее, пятилетнюю кроху, привезли в 1944-м в детский дом, она отучилась бояться временных неурядиц и трудностей. Аннушка родилась оптимисткой, и все неурядицы и трудности всегда казались ей временными. Она знала, что когда-нибудь все в ее жизни наладится и устроится. Надо только подождать.

Ждать Аннушка умела.

По большому счету ей было жалко только своего прежнего имени.

Ануш... Так называла ее уже почти забытая мама.

Окончательно и бесповоротно Ануш стала Аннушкой лишь в шестнадцать лет, когда получила по детдомовской заявке новенький зеленый паспорт. Молоденькая составительница заявки поленилась заглянуть в метрику детдомовской воспитанницы, ну а в милиции это дело не проверили.

Бывает.

***

По субботам, сразу после обеда, интернатовцев отпускали по домам.

Ирочка не любила эти дни.

До оскомины знакомой каждой своей выбоиной дорогой она шла как можно медленнее, задерживаясь везде, где только могла, лишь бы не сразу узнать, что мамы опять дома нет...

Надежда оставалась, пока не заканчивалась дорога.

Ирочка заходила во все магазины, надолго задерживаясь у их витрин. За несколько интернатовских лет она стала узнавать стоявших за прилавками продавцов и прекрасно изучила скучавший на полках не баловавший своим разнообразием ассортимент товаров «народного потребления».

Ментально Баку — город маленький. Всегда вежливую интернатовскую девочку в округе знали и никогда не отпускали без подарков. Обычно это были сладости: быстро высыхавшие в жарком климате до каменной твердости ириски, реже карамельки, как-то ей даже перепала шоколадная конфета «Красный мак». По странной прихоти памяти именно этот алеющий на белом фоне цветок стал для Ирочки визитной карточкой почти забытого, когда-то благополучного детства. Надкусив тогда умопомрачительно вкусный шоколадный краешек конфеты, она застыла, выпав на какое-то время из реальности. Накатили почти забытые даже воспоминания, а ощущения... Именно тогда Ирочка решила, что как только она закончит интернат, то тут же пойдет работать, и тогда они вдвоем с мамой сумеют быстрее накопить на ее мечту.

Серьезные мечты, Ирочка это знала точно, стоят серьезных денег.

***

Уже подходя к дому, Ирочка отметила, что окна их третьего этажа вызывающе темны. Продрогшая на пронизывающем ветру девочка вздохнула и вошла в подъезд. Мама и в этот раз потеряла счет дням и забыла, что сегодня суббота, а потерянный в прошлом месяце ключ они до сих пор так и не заказали... Постояв у двери и подергав похожую на царскую корону вычурную бронзовую ручку, она положила портфель плашмя на пол, в углу лестничной клетки, осторожно уселась на него, просунула ладошки в уже ставшие короткими рукава служившего третий сезон пальтеца, уткнула носик в поднятый воротник и не заметила, как уснула. Уставшие за день соседи давно сидели каждый по своим благополучным квартирам, и до утра ее никто не заметил. Когда стало светать, Ирочка проснулась и, спасаясь от утреннего холода, стала, приплясывая, выхаживать по лестничной площадке. Услышав, как за ее спиной внезапно открылась одна из дверей, она замерла на полушаге.

На той же площадке в двухкомнатной квартире жила необщительная семья молодых специалистов. Долгое время у них не было детей, но с год назад появилась на свет девочка. Назвали ее Лала, что переводилось, как мак. Ирочка крошечную соседку сразу же полюбила, хотя и никогда не видела. Такое красивое имя... да и никто на памяти Ирочки рядом с ней до сих пор не рождался. Для нее сам факт чьего-то рождения был сродни чуду. И тут, как в сказке, открывается именно та дверь, за которой живет недавно родившаяся Лала...

От неожиданности все трое застыли на месте, включая сидевшую на руках у соседки маленькую кроху, уставившуюся на Ирочку с открытым ртом.

— Салам, тетя Ада... — как и положено первой поздоровалась с соседкой девочка.

— Ай, Ирочка, ай бала, что ты тут делаешь так рано? — Ада никак не могла накормить свою малышку и, утомившись отвлекать ее наскучившими игрушками, отчаялась и открыла входную дверь, в надежде заинтересовать чем-нибудь расположенным за ее пределами. Увиденное за дверью так заворожило маленькую Лалу, что она, явно не понимая что происходит, забыв о капризничании, поглощала ненавистную кашу ложка за ложкой, которую не упустившая такого случая мать впихивала в нее с ловкостью хорошо отлаженного автомата. Процесс кормления, занимавший обычно не менее часа, закончился в один короткий миг. Ада с удовольствием посмотрела в опустевшую тарелку, затем на так понравившуюся ее дочери соседскую девочку, та же, плотно поджав губы, молчала, наблюдая за ними настороженно, но в то же время с явной симпатией.

— А-а-а...Ты, наверное, из интерната пришла, а дверь закрыта? — поняла Ада и сама же от своей непосредственности стушевалась. — Давно пришла?

— Вчера.

От этих слов женщина вздрогнула.

— Вчера?!.. А где ты ночевала?

Ирочка показала взглядом на лежавший в углу портфель.

— Как же так?.. А ну-ка заходи скорее к нам!

В кастрюльке еще не остыла только что сваренная манная каша. Ада усадила девочку поближе к теплой батарее, налила в высокий тонкостенный стакан с красивым серебряным подстаканником горячего чаю, размешала сахар и наказала пить маленькими глоточками. Сама же принялась хлопотать у стола. Маленькая девочка, разом позабывшая о своих капризах, вроде тоже что-то понимая, вовсю глазела на Ирочку и вообще вела себя спокойно и чинно, как взрослая.

Когда тетя Аза достала из шкафчика большую тарелку с красным маком посередине и принялась накладывать в нее манную кашу, Ирочка явственно ощутила, как это бывает, когда к человеку приходит счастье.

— Ты чего так улыбаешься? Тарелка понравилась? — догадалась Аза. — Мне она тоже нравится... Это дядя Фуад специально для Лалы где-то купил. Целый набор! Каждый день что-то покупает, совсем ребенка забаловал.

Ирочка же, не забывая кивать ее словам, ела кашу, жадно откусывая от большого куска белого хлеба с маслом и колбасой, и счастливо улыбалась. Поблагодарить соседку с плотно набитым ртом у нее никак не получалось.

— Ты теперь, если что, после интерната сразу к нам стучи! Поняла? — напутствовала тетя Аза Ирочку в понедельник утром, провожая ее у дверей.

— А дядя Фуад? — спросила девочка и замерла, ожидая ответа.

— А что Фуад? — искренне удивилась Аза.

— Пустит? Не заругается?..

— Какие глупости... Конечно пустит! Знаешь, на старой квартире у нас все время кто-то жил... — и Ада, очевидно вспомнив что-то веселое о своих жильцах, звонко рассмеялась.

С той поры Ирочка стала с нетерпением ждать выходных. И ее можно было понять.

Когда Лала пошла в первый класс, Ирочка уже третий месяц работала в общепитовской столовой уборщицей. Мама к тому времени вышла замуж за тихого пожилого азербайджанца и переехала к нему за город. Пожилые молодожены постоянно жили на даче, и в городе бывали редко. Сберегательную книжку Аннушка переоформила на имя дочери и торжественно вручила на восемнадцатилетие. Свой материнский долг она с тех пор считала выполненным сполна.

Несмотря ни на что, Ирочка маму любила и дорожила ее таким редким к себе вниманием. Ну а после этого царского жеста и вовсе стала считать самой лучшей мамой на свете. Семь тысяч рублей — целое состояние! До маминой мечты о счастье оставалось накопить еще три тысячи. В тот день Ирочка поклялась себе, что сделает это, чего бы оно ей ни стоило.

Несколько раз, когда подросшая Лала складывала по букварю первые слова, с небольшими вариациями повторялась одна и та же сценка. Ирочка, глядя на старания Лалы, одобрительно кивала и приговаривала:

— Ай, Лала, ты смотри, девочка, хорошо учись! Я дура была, не училась... Теперь уборщица. А ты учись, поняла меня? Ученая женщина — это сразу шелковое платье с красными маками и хорошая зарплата... Э-э-э-э, да... Дура я была... Не училась... Теперь целый день с мокрой тряпкой туда сюда хожу. Посмотри, какие у меня руки страшные. Хочешь такие руки?

Лала, испуганно хлопая глазенками, отрицательно мотала головой.

— Вот... Не хочешь. А кто хочет? Никто... — философски вздыхала Ирочка и тяжело поднималась со стула. — Ладно, пойду я. Ко мне Фархад обещал зайти. — Эти слова она адресовала уже тете Аде.

Та лишь всплескивала руками.

— Ай, бала! Ну что я могу с тобой поделать?.. Не слушаешь ты никого. Да у твоего Фархада в каждом дворе по жене и ребенку.

— Неправда все это! — обижалась Ирочка. — На хорошего человека такие обидные слова говорите! Как можно такие вещи делать?

— Ирочка, Ирочка... жалко мне тебя... Молодая еще. Жизни не знаешь... — вздыхала Ада.

Ирочка же каждый раз укоризненно смотрела в сторону соседки черными глазами, вздергивала носик и громко хлопала входной дверью. В конце концов, она как-то обиделась не на шутку и перестала с Адой здороваться. Ада же лишь виновато корила себя за то, что вмешалась в чужую жизнь. Толку от этого ноль, а неприятностей — выше крыши.

Спустя какое-то время, когда Ирочка отходила положенное природой время с огромным, словно арбуз, животом, у Фархада и в этом дворе появился сын. Мальчишка родился хиленький, но старательная Ирочка заботливо выхаживала его сама и никого к нему близко не подпускала. Фархад в ее квартире появлялся редко, но лучше бы его не было совсем — каждый визит непутевого отца сопровождался по-восточному эмоциональной перебранкой. Вскоре выяснилось, что лучшая Ирочкина подруга тоже ждет ребенка и тоже от Фархада... Узнав об этом, Ирочка нашла в себе силы и мужество спустить Фархада с лестницы. Явно не ожидавший такого поворота событий хлипкий мужичонка, слетев по ступенькам вниз, потом долго ругался и грозно потрясал кулаками, но в Ирочкиной квартире больше не появился.

Ирочка же, сталкиваясь с тетей Адой, теперь низко опускала голову и, стараясь быстрее прошмыгнуть мимо, здоровалась, не поднимая глаз... Именно тогда симпатизировавшая ей Лала поняла, что будет учиться лучше всех в классе и еще усерднее принялась за уроки.

Мужчины у Ирочки больше никогда не было. Она оказалась однолюбкой. В столовой ее уважали не только за трудолюбие, аккуратность и обязательность, но и за эту твердую жизненную позицию. Визитеры, окидывая взглядом Ирочкинв аппетитные формы, покорять неприступную вершину не рисковали, а лишь вздыхали, покачивая головой и цокая языками, небезосновательно опасаясь получить шваброй по макушке.

***

Наверное, со времен основания города, в бакинские дворы, живущие в пригороде зеленщики, молочники и прочий кормящийся от земли люд вез на продажу на тележках с большими велосипедными колесами разную снедь. Как-то во двор за фруктами и козьим сыром спустилась и Ада. В небольшой очереди она приметила Ирочку с ребенком на руках. Мальчишка подрос, заметно окреп, но одет был в одну распашонку, да и та была ему мала. Не долго думая, Ада вернулась в квартиру и принялась рыться в шкафах. Отчего-то ей подумалось, что не всю Лалочкину одежду она отправила родственникам в район. Искала, уже понимая, что ничего так и не найдет. Но в понедельник, едва придя на работу, она собрала вокруг себя женщин, вкратце рассказала об Ирочкиной ситуации и попросила принести «кто что может». Сердобольные сотрудницы насобирали две сумки вполне добротных вещей. Пару дней спустя Ада с опаской постучалась в Ирочкину дверь... Та открыла, увидела в ее руках сумки и свертки с детской одеждой и, все поняв, порывисто бросилась ей на грудь:

— Простите меня, тетя Ада... Простите... Дура я, дура набитая...

Перебирая принесенные малышу вещи, они обе расчувствовались и, как это случается у людей простых, но сентиментальных и чувствительных, наревелись в голос...

— Завтра скажу Фуаду, он с антресоли коляски Лалочкины достанет... Одна для улицы будет, вторая — для дома.

— Спасибо, тетя Ада. Золотая Вы моя... — Ирочка принялась целовать соседке руки, Ада же, при каждом поцелуе испуганно подпрыгивала на стуле, тщетно пытаясь спастись от столь эмоциональных проявлений благодарности. — Как все хорошо складывается... Мамин муж обещал с дачи свой старый телевизор и холодильник привезти, — добавила явно приободрившаяся Ирочка, закончив с поцелуями.

Ада, словно впервые, окинула взглядом почти пустую комнату. Единственная мебель — небольшой письменный стол, расшатанный венский стул, да кровать с никелированной спинкой.

— Ну, я тоже тебе что-нибудь еще дам... — решила она.

Все эти годы Ирочка продолжала, как мама, копейка к копеечке, копить деньги.

К девяностым на книжке собралась вожделенная сумма. Десять тысяч советских рублей. Накопленные всего-то за каких-то тридцать лет двух женских жизней... Эквивалент неизвестно в чем заключающегося и совершенно непонятного им самим, но такого желанного счастья.

Не смотря на постоянную Ирочкину заботу, мальчишка у нее рос злобный и вороватый. Когда выяснилось, что он никогда не уходит из гостей, не прихватив что-нибудь из игрушек, Ирочка чуть не сорвала голос, но отучить от воровства так и не смогла. Проще было и вовсе перестать брать его с собой в гости. Многого лишенный полукровка к школьному возрасту превратился в совершенно неуправляемого озлобленного зверька. Главной целью его маленькой жизни стало вредительство. В первую очередь всем окружающим и себе, ну а потом, за компанию — бабушке и собственной матери.

Женщины и с этим смирились.

— Ребенок, да... — говорили они, разводя руками.

А потом, когда в Баку начались преследования армян, им стало страшно. И за непутевого Ирочкиного сына, и за самих себя... Ирочка поняла, что нужно уезжать. Но, надеясь на извечное «авось», дотянула до последнего.

— Вот так, тетя Ада... Как мама приедет, скажите ей, что мы с ребенком ушли к тете Клаве...

— Да ты с ума сошла! К какой Клаве?! К этой? — показала она руками большую грудь и широкие бедра. — Да у нее же сын бандит! Для него ничего святого нет... Он вас первый и сдаст!!!

Ада никак не могла простить этому незнакомому ей сыну Клавы случившуюся полтора года назад историю. Обкурившись, этот бравый молодчик и его веселые дружки остановили случайную машину и попросили их подвезти. По дороге они ударили водителя по голове, а потом выбросили из машины и, для надежности, ею же и переехали... Не отказавшим в просьбе «подвезите да, тут недалеко» водителем оказался коллега Ады, преподаватель института, где она работала более десятка лет. Всеми уважаемого человека, отца семейства не стало... Лихие ребятушки потом получили по заслугам, но хорошего человека было уже не вернуть... И надо же, приятельницей, укрывающей сегодня Ирочку, оказалась мать того самого, совсем недавно отпущенного по амнистии убийцы.

Поговаривали, что поначалу отпускали всех, в чьих деяниях, зафиксированных в толстенных уголовных делах, усматривались антиармянские мотивы, но потом, не долго думая, и вовсе освободили всех остальных уголовников. Подряд. Невзирая на статьи, сроки и поведение.

Выходить на улицы стало небезопасно.

— Ирочка, прошу, останься у нас... Не ходи туда.

— Ну что вы, тетя Ада, у вас нельзя... — машинально заметила Ирочка и как-то странно осеклась.

Но Ада все поняла... Когда народы враждуют, то никто никому уже не доверяет... Интернационализм в Азербайджане оказался товаром не только маловостребованным, но и скоропортящимся. Этническая принадлежность стала важнее и выше профессионализма, важнее дружбы, важнее не разбирающей этносы и национальности любви.

— Ладно. Раз решила — иди, — скорбно поджала губы Ада.

— Да.. Так вот... — нарочито бодрясь, продолжила Ирочка. — Вы про телевизор и холодильник, маме скажите, я их тете Клаве отвезла. А ордер и счета за квартиру — оставила у соседки из четырнадцатой квартиры. Передайте, она, если что, нам за нашу квартиру десять тысяч обещает. С моими десятью на книжке, это будет... — Ирочка что-то долго высчитывала в уме, и на какой-то миг ее потухшие, воспаленные от непрерывного недосыпа и тревог глаза наполнились светом и надеждой. — Очень даже хорошо будет! Только вот мамин паспорт у меня остался... Даже не знаю как с ним быть... И еще, — Ирочка замялась. — Тетя Ада, Вы мне... сберкнижку мою отдайте... я ее лучше с собой возьму. Не обижаетесь?

— Что ты, что ты! — замахала руками Ада.

Она тут же сходила за серой Ирочкиной книжицей, которую та у нее долгое время хранила. Вернула ее Ирочке... И тут на них накатило. Порывисто обнявшись, две женщины еще долго стояли не в силах расцепить объятия...

А сколько их было, таких объятий на всех национальных окраинах бывшего СССР? «Союз нерушимый республик свободных...» Сколько судеб навсегда развел, а, сколько и оборвал или покалечил распад некогда победившей в страшной войне страны?

***

Какое-то время Ада ничего об Ирочке не знала. Волновалась она за нее невозможно. Когда стало потише и поспокойнее, пришла Ирочкина мама с мужем. Спрашивала о дочке, о телевизоре, холодильнике, об ордере на квартиру, о сберегательной книжке — обо всем. Ада, что знала, ей рассказала. Соседка ее выслушала, но после как-то испытующе и требовательно долго смотрела в ее глаза. Ада даже внутренне вздрогнула, поняв, какую совершила глупость, что не попросила Ирочку написать матери письмо, изложив в нем все ответы на эти такие сейчас неприятные вопросы. По пунктам. Но в той суматохе до того ли было?.. Теперь же, по Аннушкиным глазам было видно, что не верит она до конца, сомневается в достоверности рассказа о возвращенной ее дочери сберкнижке... Впрочем, в подобной ситуации даже невиновный почувствует себя виноватым.

— Честное слово, я отдала ее Ирочке... — окончательно расстроилась Ада.

Пожилая чета, явно стесняясь возникшей неловкости и самих себя, ушла молча. Не попрощавшись.

Но уже через неделю Аннушка пришла снова и рассказала, как они с мужем были у Клавы, и просили ту отдать телевизор и холодильник. Сын Клавы с усмешкой ответил им, что ни про какой телевизор ничего не знают, а есть ли в их квартире Ирочкин холодильник, они могут посмотреть. Холодильника и в самом деле не было, но их бывший телевизор наличествовал. Клава и ее сын сидели прямо перед ним, развалившись у экрана, смотрели по нему какой-то фильм. Муж Аннушки вскипел, попытался что-то доказать, но все было бесполезно...

— Ада, если Ирочка позвонит, ты скажи ей, что мы ее искали... И прости меня ради Бога, если что не так...

После этих слов Ирочкина мать ушла и больше уже никогда не приходила.

Полгода спустя раздался телефонный звонок:

— Тетя Ада! Тетя Ада! Вы меня слышите?

Межгород... Связь была отвратительной, но Ада, даже спросонья, узнала Ирочкин голос.

— Ирочка! — закричала она в трубку. — Ты где?!

— Тетя Ада. Вы слышите меня? Мы с сыном в Москве. Пока живем в общежитии. Мы до тети Клавы тогда не дошли. Нас погрузили в автобус и отвезли в аэропорт. А оттуда — прямо сюда. Устроились хорошо, я уже работаю в столовой. Тетя Ада, как там мама? Она приходила?

— Да, девочка моя, приходила! Приходила!!! Ты, Ирочка, рассказывай! Очень плохо слышно, но ты рассказывай! И дай адрес, чтобы мама тебя нашла!

— Тетя Ада! Тетя Ада!!! Слышите? Я сегодня сняла с книжки деньги, все десять тысяч. Я тут хороших людей нашла, и мы завтра с ними идем покупать квартиру! В Москве!!! С завтрашнего дня настоящей москвичкой буду!

— Ты Ирочка, потише... Потише! Что ты кричишь про деньги! Ты молчи! И никому об этом не говори! Ты слышишь меня? — не на шутку перепугалась Ада.

Но Ирочка ее не слышала, а все кричала и кричала. И про деньги, и про будущую квартиру, и про то, что она найдет и заберет к себе маму... А потом связь оборвалась.

На следующий день Аде позвонила заведующая бакинской общепитовской столовой, в которой когда-то работала Ирочка. Она почти дословно повторила вчерашний Ирочкин рассказ, добавив к нему несколько своих, местных сплетен и новостей.

«Значит, Ирочка не только со мной поделилась своей радостью»... — отметила Ада.

У нее защемило сердце... Нет не от ревности, от боли. Сколько же людей, а, главное, каких людей — там, в Москве — слышали, о чем вчера кричала на полстраны такая наивная и доверчивая Ирочка...

Через несколько дней на бывший Ирочкин адрес пришла телеграмма:

«Настоящим сообщаем зпт гражданка Назарова Ирина Альбертовна погибла трагических обстоятельствах тчк Остался ребенок тчк Родственников просим откликнуться»

Схватившаяся за сердце Ада выронила телеграмму из рук...

2008