• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• ФОРУМ
• Реализация
• Реклама
• Предприятие

И мы плывем — совсем без проводов

Виктория Ивченко

Каждое его утро начиналось одинаково: отряхнуть с себя пылинки сна, вскочить с постели, натянуть шорты и выбежать на балкон.

Там, между коробок с книгами и картинами, возле нераспакованного чемодана с зимними вещами стоял поцарапанный столик, на столике — две уродливые кадушки с мамиными пальмами и еще один крохотный синий горшок.

В синем горшке умирала примула. Его примула. Его единственный друг.

Вадик осторожно поливал землю возле корешка, стараясь не попасть на пожелтевшие, завернутые трубочкой, нижние листочки, а потом едва-едва касался подушечками пальцев верхних, пока еще зеленых округлых листиков, как бы ободряя, мол, держись, дружок, держись.

Затем он высовывал голову в проем балконного окна и долго изучал лоскуток неба, повисшего над серыми киевскими высотками, стараясь определить, попадают ли на горшок прямые солнечные лучи и не нужно ли его менять местами с одной из пальм.

Он очень радовался, если солнца не было. Скрытое облаками, будто апельсиновый джем под сахарной корочкой, оно не представляло опасности для больного цветка, и это вселяло надежду.

— Мам, может, примула и не умрет, а? — в таких случаях выкрикивал Вадик, забегая на кухню.

— Все может быть, — мама жарила яичницу, гренки или картошку, как всегда, пережаривала, и в дыму от чадившей сковороды ее лицо казалось особенно уставшим.

С тех пор, как они переехали в Киев, она все время хмурилась и повторяла одно и то же: "Город нас не любит, не принимает. Не понравились мы ему! Мы здесь чужие, Вадька!"

Конечно, с тем, что Киеву они пришлись не ко двору, спорить не получалось.

В первый же день в переходе метро "Золотые Вороты" у мамы вытянули кошелек, незаметно так, неощутимо, сумочку еще и застегнули на "молнию", и мама опомнилась только в квартире у родственников, но было поздно.

Потом мама занимала у кого-то деньги, очень долго искала квартиру для съема, объездила весь Левый Берег и самые отдаленные районы Правого, и наконец сумела найти дешевый вариант возле станции метро "Житомирская", хотя не очень-то и "возле" — до метро нужно было еще ехать на троллейбусе минут 20.

— Зато мы попали в прекрасный зеленый район, здесь по утрам слышно пение птиц и машин не так много! Да и школа совсем близко! — сначала мама была очень оптимистичной и считала их невезение временным. Она повсюду носила с собой фотоаппарат, постоянно делала снимки для журналов и для себя, и все мечтала, что скоро появится время для рисования. Но время не появлялось, а город решительно отказывался позировать.

Новые фото, которые Вадик рассматривал из-за маминого плеча, не впечатляли.

Раньше у нее получилось гораздо лучше: побережье, их тихий приморский город, бабушкин фруктовый сад и цветы возле вечно ноющей калитки, а среди них совершенно особенная клумба с флоксами, которую бабушка отдала Вадику, зная его страсть к цветоводству, — эти фотографии выглядели живыми, настоящими, глядя на них, можно было почувствовать запах и ощутить тепло соленого морского лета.

Снимки Киева, напротив, выходили у мамы безликими, какими-то любительскими.

— За это никто никогда не заплатит! И себе оставить стыдно! Позорная работа! — восклицала она, яростно отбрасывая отпечатанные фотографии в сторону.

Вадик молча собирал их, перекладывал по стопочкам: вот виды площадей и улиц, где дома кажутся бесприютными призраками, потерявшимися в ночной мгле, вот знаменитые купола древних соборов, вид с Ветряных гор и со смотровых площадок, а вот и Днепр, красивый, но тоже какой-то неживой, застывший, темный.

С городом Вадик уже успел немного познакомиться; в конце июня мама устроилась на работу в редакцию знаменитого глянцевого журнала и теперь фотографировала совсем не пейзажи, мостовые и памятники, а очень худых девушек в ярких коротких платьях, домой она возвращалась поздно, и свое лето Вадька проживал сам.

Друзья у него пока не появились, все ребята разъехались, а те невезучие, оставшиеся в Киеве, никак не торопились с ним подружиться.

Наедине с самим собой Вадик изучал карту города, бродил по Киевским улицам, сворачивая со Стрелецкой на Рейтарскую, просто потому, что ему очень нравились эти старинные, мушкетерские названия, фотографировал загадочные подворотни Ярославова Вала, ездил на маршрутке по Победе, съедал ванильное мороженое в Пушкинском парке, а потом на метро доезжал домой. Впервые за всю свою короткую жизнь он был по-настоящему свободным и по-настоящему одиноким.

До тех пор, пока не появилась подаренная мамой многолетняя примула в синем горшке, белая, с тонкими золотыми прожилками, очень нежная и очень хрупкая.

Его примула.

Его единственный друг.

Наблюдать за ней оказалось гораздо увлекательней, чем за величавыми сиреневыми флоксами и за бабушкиными капризными люпинами. Было что-то магическое и очень трогательное в ее беззащитной красоте, в том, как она раскрывала пупыристые листочки, тянулась вверх, как поворачивала свой велюровый венчик к солнцу.

Теперь она умирала, а все потому, что Киеву они не понравились. И это было жутко (жутко!) несправедливо.

***

Этот день должен был быть таким же, как и другие, но оказался особенным. Особенно несчастливым.

В синем горшке Вадик с ужасом обнаружил жалкий засохший стебелек и два мертвых ржавых листочка. Чувствуя, как горькая волна накатывает и разбивается где-то глубоко-глубоко внутри, он зачем-то взял ножницы и срезал сухие листики, а оставшийся цветочный остов, как обычно, побрызгал водой. Ему чудилось, что возле самого корешка что-то зеленеет и, может, однажды прорастет.

— Только бы корень не погиб! — шептал он, чуть не плача, закусив губу.

Затем он выскочил из дому и долго ждал троллейбус на остановке, но, не дождавшись, помчался пешком: на рынке возле метро, кажется, был цветочный магазин, а там, конечно же, продавали минеральные удобрения, содержащие железо и что-то еще, способное воскресить цветок.

Магазин он искал очень долго, заблудился между бесконечных рыночных рядов с инструментами и запчастями для автомобилей, потом увидел наконец зеленый киоск "Волшебство цветов" и в спешке купил у красивой улыбчивой продавщицы нужный ему раствор.

Как добирался домой, почти не помнил — невероятно болела голова и пылали щеки. В висках кто-то стучал молоточком, как будто пульс с запястья переместился именно туда и вдруг сделался оглушительно громким.

Только возле квартиры Вадик понял, что забыл в магазине свой рюкзак, а в нем был и кошелек, и карта города, и подаренный бабушкой фотоаппарат, и две-три тетрадки, завалявшиеся еще со времен школы... Возвращаться не было сил, хотелось только доползти до дивана и уснуть, к счастью, ключ он по детской своей привычке всегда носил на шнурке на шее.

...Потом был диван, озноб, несмотря на июньскую жару, одеяло, мамины испуганные глаза и прохладные руки, какие-то компрессы, и, кажется, доктор с очень серьезным лицом, говоривший что-то о горячке, спровоцированной нервным перенапряжением и стрессом от переезда в мегаполис... Как будто на качелях, Вадик то взлетал вверх, разрезая горячий розовый воздух, то погружался в какую-то липкую студеную темноту, просил сквозь сонный туман полить цветок, засыпал и видел круглый сад, наполненный дрожащими на ветру белыми лилиями. На одной из них ему привиделась миниатюрная девочка, то ли эльфочка, то ли Дюймовочка, очень веселая, с каштановыми кудряшками и фиалковыми глазами.

— Я не Дюймовочка, — хохотала девочка, — я — Цветочница, киевская Цветочница, глупенький!

Вадик все хотел спросить у нее, как ему спасти примулу, но губы его так пересохли и слиплись от высокой температуры, что даже в своих снах он не мог произнести ни слова.

***

Он провалялся в постели почти две недели, а когда окончательно выздоровел, выяснилось, что в Киеве вовсю дымит и жарится июль, и лето в разгаре.

— Господи, когда же мы наконец будем счастливыми? Когда нам хоть чуть-чуть начнет везти в этом городе? — вздыхала мама, перебирая письма со счетами и с беспокойством посматривая на бледного и похудевшего Вадика.

— Может, когда мой цветок оживет? — робко предположил тот.

Мама скептически изучила сухой стручок в горшке, покачала головой:

— Нет, родной мой! Если он оживет, мы назовем его Феникс... это будет чудо, знаешь ли, а на чудеса нам с тобой полагаться никак нельзя. Иди-ка лучше прогуляйся, вон, зеленющий какой стал после горячки...

Вадька нехотя вышел во двор, не зная, куда и зачем ему идти. Постоял недолго возле песочницы, где копались малыши, сорвал с пыльного дерева абрикосу, которая оказалась кислой и совсем еще зеленой, закопал косточку в землю, на всякий случай (а вдруг прорастет?!), а потом не спеша пошел куда глаза глядят, когда внезапно услышал:

— Вадик! Эй, подожди!

Он обернулся и остолбенел: к нему подбежала девочка в шелковом малиновом платьице, очень хорошенькая, со светло-каштановыми кудряшками и огромными фиалковыми глазами, невероятно похожая на Цветочницу из его горячечных снов.

— Привет, Вадик! Вот, я тебе рюкзак принесла...

Он забрал свой рюкзак, не произнося ни слова, и девочку его молчание, похоже, серьезно задело.

— Не очень ты вежливый, скажу тебе!

— Откуда ты меня знаешь? И рюкзак где нашла? — спросил он голосом, чуть грубоватым от волнения.

— Я — ясновидящая! — театрально прохрипела девочка, скорчив при этом такую уморительную рожицу, что Вадик не выдержал и прыснул от смеха.

— Глупенький ты, Вадик! Ты же его в нашем магазине забыл две недели назад. Я тебя еще тогда запомнила, ты меня не видел, а я тебя — да! Вот, кстати, в рюкзаке нашла твою тетрадку по литературе с фамилией и именем, фотоаппарат, кошелек и карту тоже, ты же на карте свой дом отметил, видишь? Жаль, квартиру не указал, а то я б тебя быстрей отыскала...

— А! — облегченно вздохнул Вадик, — а тебя как зовут?

— Лиля. Лиля Ветряк. Моя мама работает в "Волшебстве цветов", я ей иногда помогаю.

— Ой, как здорово, Лиля! Хочешь мороженого? У меня теперь деньги есть...

Она не отказалась.

***

— Я вот видела снимки на твоем фотоаппарате, это ты сам фоткал?

— Сам. Только они неудачные... У меня как-то Киев не получается заснять, и у мамы тоже, хотя она настоящий фотограф и художник!..

Они сидели на траве в парке Шевченко, недалеко от хохочущих студентов, обсуждавших свои "хвосты" по летней сессии, жевали горячие пирожки с картошкой и тоже улыбались: день был по-июльски солнечный, но дышалось легко и свободно. Хлопала крыльями игрушечная мельница, весело журчал искусственный ручеек возле деревянного ресторанчика в народном стиле, а над распахнутыми солнцу меднокрасными чернобрывцами лениво кружили сонные полосатые трутни.

— Киев нужно уметь видеть, — задумчиво произнесла Лиля, оправляя воздушные оборки и воланчики на своем удивительном платье, — Киев — город цветов...

— Ну, плакат этот я видел, на Нивках висит... — фыркнул в ответ Вадик, — только с цветами здесь тоже не все в порядке. У меня примула погибла, почти погибла... может, оживет?

— Может, — очень серьезно ответила девочка, — только я о другом... Твои фотографии хорошие, но бесцветные... А в этом городе очень много цвета, только он особенный, его не все видят... Пойдем, я тебе покажу!

Она взяла его за руку и повела по Терещенковской улице:

— Посмотри, сколько красок, видишь? Очень много зеленого и ярко-желтого... По утрам здесь пахнет скошенным сеном, а в июне цветут кустарники, золотой дождь, у них длинные висячие кисти, а если стоять под деревцем долго, то на лицо осыпается горькая золоченая пыльца... А здание музея русского искусства... взгляни-ка, оно ведь цвета апрельского неба, очень нежный голубой, правда? Отсюда лучше фотографировать, здесь солнца больше!

На улице Горького Лиля показала Вадику круглый глухой дворик с очень старыми домами и черными коваными балкончиками:

— Этот двор теплого карминного оттенка, здесь под окнами цветут сверкающие красные сальвии, а если войдешь внутрь парадного, то тебе покажется, что в доме идет дождь! Просто прямо на площадках стоят горшки с обильно политыми ажурными папоротниками, и проходить наверх иногда приходится, словно через тропический лес... Жильцы уже привыкли... Конечно, можешь сфотографировать! А видишь то окно? Оно почти всегда открыто настежь, даже зимой, и оттуда льется настоящая музыка... пианистка, которая живет в этой квартире, очень любит Шопена... Тс-с! Вот, сейчас начнется... слушай!

Слушать Лилю было невероятно интересно и даже чуть-чуть страшно: как будто Вадик читал увлекательную книгу и все боялся, что повесть вот-вот закончится, и он снова останется совсем один.

— Улицу Шота Руставели я особенно люблю... Она хоть и в центре, но какая-то спокойная, время здесь до сих пор движется, словно пару веков назад... Видишь, тут по-прежнему есть старинные надписи, буковка Ять в конце. У этой улицы не один цвет, их много — и все акварельные! Посмотри на дома: они разные, цвета топленого молока и травянисто-зеленые, песочные и кремово-розовые, оранжевые и просто сероватые, обесцвеченные, вылинявшие под ливнями и снегом...

— А откуда ты знаешь, какой была эта улица два столетия назад? — не выдержал Вадик. Он остерегался задавать вопросы, боясь, что Лиля моментально растает в воздухе, как утренний сон, но любопытство взяло свое.

— Не знаю... — замялась девочка, — просто мне так кажется. Ладно. Нам уже пора. Я тебе завтра покажу еще. Ботанический сад и Подол. Хочешь? Я в десять к тебе приду...

— Хочу. А ты не обманешь? Правда придешь?

— Приду, глупенький. Ты что, мне не веришь?

Вадик ей верил.

Он себе не верил, не верил, что это происходит с ним на самом деле. Он очень нервничал.

***

Лиля не соврала.

Она пришла к нему и завтра, и послезавтра, и всю неделю приходила.

Ровно в десять.

Теперь Вадькино утро начиналось с того, что, полив мертвый кустик примулы, он быстро собирался, завтракал на скорую руку и не отходил от балконного окна, ожидая Лилю. Она всегда появлялась внезапно, из ниоткуда, в тот самый момент, когда он на секунду отворачивался, чтобы бросить взгляд на настенные часы.

Лиля очень любила яркие цвета и, в отличие от своих сверстниц, никогда не носила шортики, джинсы и футболочки; Вадик безошибочно узнавал ее по веселым пестрым сарафанчикам и ситцевым юбочкам, кружевным блузочкам и пышным вишневым платьицам.

— Привет! — улыбалась она Вадику, задыхающемуся от быстрого бега по пролеткам этажей (лифт в доме работал через раз), — Идем гулять?

И он всегда соглашался.

Они шли пешком или ехали на троллейбусе, но никогда никуда не торопились, поскольку точно не знали, где окажутся на этот раз.

В Ботаническом саду девочка показала Вадику странное место "вне времени", где даже в октябре цветут одуванчики, в Мариинском парке познакомила с двумя старыми воронами, которые ужасно любят чипсы и кукурузные палочки, а на улице Булгакова они кормили сосисками свору бродячих собак, и те ластились к ним, словно домашние.

Район вокзала, говорила Лиля, отличается не столько цветом, сколько звуками: тревожными сырыми гудками поездов, гулом машин и скоростных трамваев, радостными возгласами встречающих, всхлипами провожающих, стуком каблучков по брусчатке.

— А есть в Киеве места, где важен не звук и не цвет, а — запах! Большая Васильковская, например. Там все смешано: запах французских пирожных, дорогих ресторанов и маленьких киосков с выпечкой, пицерий и кофеен, парфюмерных магазинов и роз, которые продаются в подземных переходах. А еще запах чая. Там есть удивительная чайная, где собирается удивительная публика. Один студент всегда приходит с очень смешным романом, заказывает чашку зеленого чая и целый день читает книгу, захлебываясь от смеха. И хотя заказ его невелик, никто его не выгоняет, а другие посетители тоже хохочут, глядя на студента, так заразительно он смеется!

Лиля рассказывала, а Вадик фотографировал и слушал, слушал и фотографировал.

Однажды в маршрутке она по-настоящему напугала Вадика.

Они ехали стоя (мест, как обычно, не было), хихикали и куражились, стараясь не держаться за поручни и сидения.

Рядом с ними стояла полная светловолосая женщина лет пятидесяти, экстравагантно одетая, ухоженная и красивая, она с увлечением читала арт-журнал и тоже с трудом сохраняла равновесие.

— Посмотри, она читает статью про своего сына! Ее сын — будущий знаменитый художник, — прошептала Лиля на ухо Вадику.

— Откуда знаешь?

— Просто мне так кажется, — повторила девочка свою любимую фразу, но Вадьку такой ответ не устраивал. Он хотел было задать еще пару вопросов, но маршрутка в этот момент резко свернула и светловолосая дама, потеряв равновесие, чуть не упала на сидящую возле нее старушку.

— Простите ради бога, я зачиталась, — извиняющимся тоном пробормотала женщина, а потом с гордостью добавила, — это статья про моего сына, понимаете... У него дебютная выставка прошла, он художник...

Вадик больше не слушал. Он смотрел на Лилю во все глаза, а та, как ни в чем не бывало, рассказывала ему про темные оттенки улицы Елены Телиги и парка на Дорогожичах:

— Понимаешь, это все из-за Бабьего Яра... Темное место, холодное, тоскливое...

...Каждый раз прогулка с ней была маленьким приключением, порой довольно опасным.

— Сегодня посмотрим на Киев сверху, если не боишься, конечно.

— С чего это ты взяла, что я испугаюсь! — обиделся Вадик.

— Тогда бери с собой фотоаппарат. И чур потом на меня не жаловаться. Я предупреждала.

На Крещатике Лиля долго выбирала дом, заглядывала в обветшалые дворики, удрученно качала головой, и мелкие каштановые завитки подпрыгивали на ее плечах. Наконец она остановила свой выбор на одном из старых многоэтажных домов, дремавших в темно-синей подворотне (Вадик уже и сам умел отличать оттенки города, чему очень радовался).

— Ты не поверишь, но в этом доме до сих пор живут люди. Здесь только один офис на первом этаже, но сейчас не об этом... Ничего не спрашивай, не говори лишнего — и делай, как я!

Кодовый замок для Лили не был препятствием, она угадала его с первой попытки:

— Верхняя тройка и нижняя девятка самые стертые, значит, тридцать девять, — попыталась она научно объяснить свою победу, но Вадик был уверен, что логика и дедуктивный метод здесь не при чем.

Они забрались на самый верх, без труда сняли ржавый замок с двери (то ли висел он там для виду, то ли частенько открывался влюбленными парочками, молодыми фотографами, любителями романтики и прочими карлсонами, но открылся сразу), и... вышли на крышу.

— Здесь город кажется золотым, скоро сам увидишь, когда начнет смеркаться... От фонарей свет очень мягкий, приглушенный, рассеянный, а сверху подсвечивают звезды. Дома при таком освещении кажутся праздничными. Осенью хорошо наблюдать: внизу по мощеным улицам торопятся на вечерние спектакли и концерты нарядные люди и совсем не замечают, какие их окружают нарядные дома. Тут вообще интересно. Видишь вон тот дом с рыжеватой крышей? Там, в офисе на пятом этаже, работает хорошенькая девушка с огромными грустными глазами. Она очень одинокая, снимает квартиру на Позняках, изучает на языковых курсах французский, все верит и ждет свою любовь... По утрам девушка начинает рабочий день с того, что заваривает крепкий кофе в офисной кофеварке и не спеша выпивает чашку, стоя у окна и наблюдая, как за стеклом расплескивается небо и тают лимонные облака. Окно выходит на другой старинный дом, вон тот, кирпичный, с облупившейся лепниной. Там тоже офисы, офисы, конторы... На четвертом этаже кухня, офисная кофеварка и молодой симпатичный сотрудник, который начинает свой рабочий день точно так же. Он давно приметил хорошенькую девушку из соседнего дома этажом выше, поэтому его утро проходит гораздо интереснее, чем у нее. Он пока не знает, как с ней познакомиться, а она его не замечает...

— Все-то ты знаешь, Лиля! — засмеялся Вадик, а потом с тревогой спросил, — И что же? Они никогда не познакомятся?

— Может, да, может, нет... — пожала плечами девочка, но, заметив Вадиково беспокойство, лукаво улыбнулась, — Не бойся, глупенький! Молодой человек вчера записался на курсы французского, просто так записался и, представь себе, на те же курсы...

Город устало вздыхал где-то там, внизу. Зажигались лампочки и фонари, и машины включали фары: сверху было заметно, как свет от них растекается двумя реками — белой и красной.

Вадик достал фотоаппарат и снова начал фотографировать все подряд: крыши, вечерние огни и Лилю, когда она этого не замечала. Он отчего-то был уверен, что фотографироваться она не захочет.

***

А потом наступил день, когда Лиля не пришла.

"Просто так" не пришла ни в десять, ни позже.

Два дня Вадик не отходил от окна, бормоча себе под нос: "ну, пожалуйста, пожалуйста, вернись!"

На третий день, чтоб хоть как-то отвлечься, он отнес фотоаппарат в цифровую студию, отдал фотографии на печать. Фото получились хорошие, гораздо лучше прежних, бесцветных, вот только кадры, на которых Вадик пытался запечатлеть Лилю, не вышли. Ни на экране цифровика, ни в отпечатанном виде рассмотреть ее лицо было совершенно невозможно, — только едва проступающий размытый силуэт на темном фоне.

Понурый и тихий, Вадик снова чувствовал себя забытым и брошенным всеми: ни Лили, ни примулы, да и мамы постоянно дома нет...

Зато теперь у него был Киев, настоящий, огромный, переливающийся тонами и полутонами, город, где в воздухе витал густой запах лета и цвели радуги.

Как-то вечером мама увидела его новые фото, сделанные во время прогулок с Лилей, и замерла в изумлении.

— Это ты заснял?

— Я.

— Н-не может быть! Ты не врешь? Но ведь это потрясающе, Вадька! Это просто потрясающе! Краски-то какие, цвета, палитра настоящая! Я посмотрю, ладно?

И мама смотрела долго-долго, а потом даже тайком утирала слезы, так ей понравилось.

Утром следующего дня она позвонила на работу и сказалась больной, а сама отправилась на Софийскую площадь — рисовать любимый ею собор. И на выходных теперь именно туда ходила, а после работы фотографировала вечерний город, подкрашенный синей пастелью.

У нее получалось красиво.

***

Несколько раз Вадик безуспешно пытался найти магазин "Волшебство цветов", но магазина этого словно и не было никогда в природе. Вадька ходил между рядов с инструментами, заглядывал в каждый киоск, задавал вопросы продавцам.

Торговки в светлых платочках отрицательно качали головой: "Не видели, не знаем, купи, мальчик, лучше семечки".

Вадик сердился и продолжал свои поиски, и однажды набрел-таки на цветочную лавку, которую почему-то переименовали в банальное: "Городские цветы". Взволнованный и растерянный, он вошел внутрь и опешил: внутреннее убранство магазина, как и тусклое лицо продавщицы, показались ему незнакомы.

— Здравствуйте, — робко начал он, — а мне нужна Лиля. Лиля Ветряк.

— Здесь таких нет.

— Это дочка продавщицы, моего возраста, кудрявая такая... — он вдруг понял, что ничего о Лиле не знает, — я здесь вот этот рюкзак как-то забыл, она нашла...

— Мальчик, я не помню ни твой рюкзак, ни тебя! Единственная продавщица здесь я, и у меня нет детей! Нет, и никогда не было, ты ошибся! Иди-ка домой, мальчик!

...Вадик шел по запыленной августом улице и зачем-то считал собственные шаги.

Четырнадцать, двадцать два, тридцать восемь...

Ему не хотелось о чем-то думать и о чем-то вспоминать, ему вообще ничего не хотелось.

Сорок один, сорок шесть, пятьдесят... пятнадцать...

До конца этого странного лета оставалось всего пятнадцать дней.

***

Каждое его утро начиналось одинаково: отряхнуть с себя пылинки сна, вскочить с постели, натянуть шорты и выбежать на балкон.

Сначала он поливал желтый скелетик цветка в синем горшке, а потом высовывал голову в проем балконного окна и так стоял, пока стрелки на настенных часах в его комнате не показывали десять. Он все еще надеялся, что однажды Лиля вернется.

Сегодня Вадик проснулся раньше обычного, его разбудил счастливый голос мамы, громко обсуждавшей что-то по телефону:

— Спасибо, спасибо, Богдан Андреевич! Я пришлю вам еще снимки, посмотрите, они даже лучше... Да-да, тоже виды Киева, Десятинная церковь и Златоустовская улица. Обязательно перешлю... Спасибо еще раз, для меня очень важно ваше мнение...

Вадик прислушивался к маминому разговору и прислушивался к себе, и понимал, что что-то изменилось. Впервые ему было радостно, как будто наступило утро первого января или дня рождения, как будто сегодня его ждали подарки и улыбки родных людей...

...Воздух пах маминым яблочным пирогом с корицей, который она готовила в особых случаях; за стеклом, на карнизе, ворковали голуби... и солнце тоже наполняло комнату совсем по-воскресному, по-праздничному, так, что даже скучные желтые обои на стенке казались золотыми.

Не совсем понимая, на что он надеется, Вадик бросился к окну и... увидел во дворе на скамейке Лилю.

Майка, кеды, пролеты этажей, подъездная дверь...

Лиля смотрела на него недоуменно и была немного другая: те же каштановые кудряшки, фиалковые глаза, но какая-то неуловимая грусть под темными ресницами, то, чего в ней никогда до этого Вадик не замечал. И еще что-то...

— Лиля? Ты вернулась? — спросил он осторожно, как будто боясь спугнуть ее.

— Извини, мальчик, ты перепутал. Я не Лиля, — девочка смотрела на него чуть испуганно и удивленно.

— Брось шутить, это ведь ты, правда? Ты разыгрываешь меня, да? Ты же не могла меня забыть, я — Вадик, мы столько дней гуляли вместе по Киеву...

— Меня зовут Лиза, — вспыхнула девочка, — и я тебя впервые вижу, я вообще в Киеве только две недели... Мы с папой переехали, и город такой чужой, такой огромный, шумный, серый... У меня здесь знакомых пока нет!

Вадик пытливо изучал ее: нет, это была не Лиля.

Его Цветочница никогда б в жизни не стала носить простую голубую футболку и светлые джинсы. Это действительно была совсем другая девочка. Очень одинокая, испуганная Лиза.

— Киев — не серый! — вздохнул Вадька, — Киев — город цветов, пойдем, я тебе покажу...

...А город плыл над ними и плыл под ними, подслушивал их разговор и улыбался. Город знал много больше, чем Вадик, знал, например, что если б Вадька так стремительно не вылетел сегодняшним утром из квартиры, а заглянул в синий горшок, то увидел бы нечто необыкновенное. Вопреки законам физики, химии и биологии, наперекор здравому смыслу и холодной логике, мертвая примула вдруг пустила маленький нежный росток: зеленый, как все юное, и дерзкий, как все, что имеет полное право быть под солнцем.

2009