• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• ФОРУМ
• Реализация
• Реклама
• Предприятие

Ольге не спится. Все какие-то звуки, а может мысли. Мысли — точно, а вот звуки…

Ветер приносит: бу-бух, трык-трык. Еще: ту-дум, ду-дум. Пунктиры на фоне однообразной ноты дождя. Пунктиры — ставни, дверь и поезд. Поезд далеко, ходит редко. Когда ветер в сторону Ольги, слышно. Не то, чтобы очень, а так. Ставни — ладно, можно подкрутить. Вот "трык-трык" — это как раз она. Дверь. Хлюпает неточным притвором и обязательно ночью. Днем она тоже хлюпает, но ночью слышнее. Нет, с дверью надо что-то делать. И Ольга думает сходить к Вале.

Валя — подруга детства.

В детстве все на равных: беготня, проказы, чужие огороды, ворованные яблоки. И все в куче. Ватага сорванцов. Но отец Ольги строго следил за ней. Занимался воспитанием. Читал ей книги, водил в музеи, брал с собой на выставки. Отец был творческий человек. Высокий, с орлиным взором, строгий и очень гордый. Никто бы не посмел в его присутствии даже заурядно выругаться. По выходным они приезжали в деревню, как на дачу. Отец в светлом летнем костюме. Ровно в десять вечера, он звал ее домой, она слушалась беспрекословно, ватага провожала ее презрительными взглядами: папина дочка. Но яблоки в чужих садах, всей разбойной шайкой, они все же воровали.

В деревне Валя живет на бугре за речкой. Если подойти ближе, видны два дома, две бани, бесчисленные сараи и теплицы. Валя держит автомобиль, мужа и двух овчарок. Где-то в глубине строений похрюкивают свиньи, в загончике расхаживают куры. Все вспахано, прополото, вылизано. Еженедельный массаж, ежедневный бассейн, ежевечерние прогулки. Теперь Валя — помещица и живет здесь постоянно, а раньше приезжала на выходные, как Ольга. Раньше было все по-другому.

— И-и-и-и-эх! — Визг, растянутые меха, оттянутые подолы. Деревня гуляет. Старики по лавочкам, под ногами семечная шелуха. Отпеты "страдания". Молодежь уже навеселе, пляшет в кругу, топоча как стадо. Руки по воздуху, каблуки по доскам, стеклянные глаза. Старики качают головами, молодежь подзадоривает: "Валька! Жарь!" Валя может кричать частушки, не повторяя ни одну, хоть до утра. Визгливо и выпучив глаза. Так и стоит, наклонившись вперед, лицо багровое, а изо рта:

По деревне пробежала

обезьяна страшная

половина жопы бела,

половина красная.

— Валь, ты чего?

— Нормально, наливай! И-и-и-иэх!

Ольга все думает: откуда в ней этот бесшабашный натиск и дурь, от родителей? Нет. Родители совсем другие. Простые деревенские, но другие. Тихие и с правильным стержнем, что ли. Другая нравственность. Боязнь греха. Как у наших бабушек. А Валя— дитя теперешней улицы. У улицы свои законы: никаких "сю-сю", "му-сю". Иначе затопчут. Вот и наливай.

Ночной туман, телогрейки, костерок в овраге. В котелке бурлят-переворачиваются серебристые карасики.

— А звезды-то а? Звезды! Во погодка будет! — Валя щурится на пляшущие оранжевые языки. Невдалеке гнилой забор и покосившаяся избушка. В избе тетя Поля и дядя Иван, Валины родители. Совсем старые. Спят, наверное, а Валя с Ольгой лежат в старых телогрейках на траве, варят уху и пьют водку, то есть пьет Валя, Ольга для вида чокается старинным зеленым лафитником, стянутым из родительского буфета. Деревня. Молодость. Им всего-то по семнадцать.

Молодость не знает "завтра". Все здесь, все сейчас, Все будет вечно, как звезды. И они будут вечно.

А в Москве все иначе. В Москве Валя парикмахер в таксопарке, уважаемый человек. Вжик-вжик-вжик, пульсируют ножницы, руки на уровне груди и только головы: чистые, грязные, заросшие и плешивые. В дверь просовывается очередная голова: " Можно?". Вжик-вжик, пучки волос под ноги. Вам бобрик, или полубокс? И так целый день. Парикмахер. А на выходные в деревню.

Вышел срок, тихо умерли Валины родители. Сначала отец, потом мать. Тетя Поля. Ее Ольга помнит особенно хорошо. На голове неизменный ситцевый платок, узловатые натруженные кисти рук на столе, одна в другой. Но глаза! Какая-то совсем не деревенская глубина, и сами глаза не деревенские. Она была похожа на актрису кино. Что-то вроде Валерии Заклунной. Темноволосая, загадочная, манящая.

Вот Ольга с подругами приехала зимой. Снега, просторы, солнце брызгами и тугой наст. Катались на лыжах, падали, хохотали, и так до заката. Потом ввалились к тете Поле в избу, шумные, разгоряченные, все в снегу. Она встретила как родных, отогрела, просушила, накормила жареной на сале картошкой с кроликом. Угощала истово, как своих детей. И, незабываемое: настоящий деревенский хлеб из русской печи! Разламываешь горячую булку, берешь ложку, черпаешь из общей миски брусничное варенье и мажешь на ноздреватый пышущий ломоть. Упругие бусинки в растекающемся желе с остатками тонких веточек. Чай и свежевыпеченный хлеб с бусинками, а на подбородок сладкая жижица — сказка.

Гроб обтянут красным, по краям белые рюшки. У тети Поли спокойное лицо, глаза закрыты, руки ладонями одна на другой. Внешне ничего не изменилось. Она как будто прилегла отдохнуть.

Валя падала на гроб, голосила. Ее пытались оттащить. Кто-то сказал: "Не трогайте, дайте попрощаться". И все отошли. А Ольга глотала слезы и вспоминала брусничное варенье. Родители — это прослойка между тобой и смертью. Когда умирают родители, ты выходишь со смертью один на один. Потом твоя очередь. Но у Вали еще оставались старший брат и сестра, а у Ольги отец.

Грянула перестройка. Госпредприятия развалились. Страна шумно выдохнула. Кому-то первые шальные деньги, многим первые надежды, предчувствие новых возможностей. Все напоминало потревоженный муравейник: ушлые люди бегут, сталкиваясь лбами, хватая на бегу все, что можно ухватить. И только выпученные глаза: успеть, не проспать, хапнуть. Крупный народ воровал эшелонами, работяги попроще растаскивали по домам заводы. Руководство страны увязло в интригах, молодежь, получив свободу, плясала и веселилась. Но их это не коснулось. Ольга оставалась на прежней работе, учительствовала в школе. Парикмахерская по-старому двигала план, Валя копила деньги. Все же деньги деньгами, а полезные знакомства необходимы. Среди Валиных клиентов попадались нужные люди. Кто по сантехнике, кто по гвоздям. Доски, линолеум, шоколадные наборы. Ничего не проплывало мимо. Все в дом, все в гнездо. Валя умела вить гнездо. И мечтала о новом доме.

Валя вышла замуж за таксиста из таксопарка. Безмолвный низенький мужичок, с неприметным лицом. Лицо есть, а выражения нет. Лицо и все. Звать Мишей. Зато виртуозно подстрижен. Валя и стригла. Во рту круглосуточно сигарета с ментолом. Казалось, Миша с ней спит. Работа такая: утром уехал, вечером приехал. Поужинал, лег спать, назавтра все сначала. Посадил — отвез, кто следующий? И так целыми днями. Таксист. Не журавль в небе, но синица в руке. Надежно и все завихрения мимо. Так и должно быть, так думала Валя.

Меж тем, родительская избушка окончательно пришла в негодность. А тут еще брат с сестрой и всей кучей в одной полусгнившей избе. Надо строить дом. Пусть не как у новых богатеев, но все же. А деньги? Много ли начирикаешь ножницами? Да и в такси зарплата отмерена, выше головы не прыгнешь, а дом — не шутка. Дом стоит денег. "Ничего,— думала Валя, — свои люди помогут. Кто чем. Недаром говорят: "С миру по нитке — будет на рубашку".

Ольга изредка встречались с Валей по выходным. Через речку по мосточку, а там бугор.

— Ебаха муха! Кто пришел! — Валя встречала у калитки матерком и выпученными глазами. Как всегда. Вела в дом, сажала за стол, закуски лезли одна на другую и непременно хрустальная ваза, полная конфет — "грильяжики" — все результат нужных знакомств. Набулькивала из графинчика : пей, пей! Валя любила Ольгины приходы и приходы соседей вообще. Любила напоить и слушать пьяную болтовню, что-нибудь, да проскочит из нужного. А трезвый кто ж скажет? Но Ольга только мочила губы из уважения, не забывала похвалить гостеприимство. Валя этого и ждала. Вот я — Валя, вот мой муж, вот наше богатство, смотри, завидуй и, подперев щеку, сверлила Ольгины глаза, выглядывая нотки зависти. Но Ольга этого не понимала. Не хотела понимать. Вот теперь как стало. Эх, теть Поля, ты была совсем другая!

Валя подружилась с заведующей — хозяйкой парикмахерской. Заведующую звали Маша. Шестимесячная завивка, гипюровая кофточка, ищущие глаза. После работы сидели в летнем кафе, потягивали "Токай". Угощала Маша. Замужним женщинам всегда есть что сказать друг другу. Маша влюбилась как девочка-подросток. Началось, как обычный роман. Ничего особенного, заведующая и военный. Потом засосало. Он, седовласый красавец-полковник, каждый вечер шел к ней по аллее с букетиком и никто этого не знал. Она сидела на скамеечке в парке, ждала. И вот он идет. Она всплескивает ручками — и к нему навстречу — Ах! Но есть проблема — муж. Не то, чтобы дурак, или безнадежный алкоголик, а так. Надоел. Куда бы его сбагрить, тем более что оборонка его развалилась. Сидит целыми днями дома. Даже по телефону не поговоришь, а не то что бы на свидание сбегать. Куда пошла? Когда придешь? Тоска сплошная.

— Муж знает? — Валя покусывала губу.

— Что ты! Господь с тобой! — Маша замахала руками, как будто отгоняла комаров. — Все по-тихому.

— А чего? Ну и развелась бы.

— Ох, не береди, — Маша скуксилась, — любит меня муж, понимаешь? По пятам ходит, как теленок. Дурачок. А главное — квартира-то на него!

— Ну?

— Вот и "ну". С полковником-то как еще повернется, а тут все же муж. Какой-никакой, а с квартирой. Смекаешь? Но вообще надоел. Куда б его деть?

Помолчали.

— А что он умеет? — Валя задумалась.

— Да все! — Заведующая, уловив интерес, поперла как танк. — Все! Строгать, пилить, точить, придумывать. Не мужик — золото. Космический центр. На работе был незаменимый. Он тебе и дом построит, — вытянула лицо, — берешь?

— А ты чего ж? Ах да, — подумала: "берешь", словно вещь какую. Хотя…

"Токай" золотился в стекле. Чирикали на солнце беззаботные воробьи. Им не надо строить дом, всего-то свить гнездо где-нибудь под стрехой и то на время. Валя в раздумье опустила глаза. Один воробей уже скакал под ногами, выискивая крошки. Так и проскачет свою глупую жизнь, а Вале надо строить дом. Облизнув губу, решительно подняла бокал: за дружбу!

Его привез на машине муж-таксист. Стояла весна. Солнце ласкало землю, на ветках вербы закручивались первые сережки. Выгрузил пожитки, провел в избу. Валя хищно вглядывалась в новое лицо: кто таков, не прогадала ли? Сели ужинать. Оборонщик ел аккуратно и мало, молчал, поглядывая в окна, осваивался. Валя наблюдала: среднего роста, худощавый, голубые глаза, льняные волосы, какая-то виноватая полуулыбка. Жидковат вроде.

Постановила:

— Спать на чердаке, у нас тут просто. Да и места нет. Дом надо строить, сможешь?

Гость ткнул ложку, вытер губы. Задумался. Окинул взглядом худой пол, кривые стены:

— Можно.

— Тогда спать. Про деньги потом. Как звать-то?

— Федор.

— Ну и хорошо.

Федор, действительно, оказался золотым. Брался за все. Все получалось. Что не собрались сделать за год — выходило за день. Валя тихо ликовала: золото. Еще свинок заведем. Но не сейчас, попозже. Пусть оботрется.

— Как тебе? — кидала взгляд на мужа.

— Нормально. — Муж по обычаю выдыхал изо рта ментоловую струю. — Нормально. Можно и материал собирать. Теперь можно.

Дом рос на глазах, добротный и внушительный. Федор мелькал везде, с топором и рубанком, отвесом и угломером. Когда выкладываешься, время бежит весело и быстро. И в результате — хорошее настроение. После вынужденного безделья — наконец-то дело. Пусть не себе, не своей семье, но все же, а там как знать, может потом и себе, сыну и любимой Машеньке. Жизнь вновь обретала смысл. Он вдохновенно отдавался созиданию.

Заходила Ольга, смотрела, тихо радовалась. Пили чай на уже почти готовой веранде; веранда просторная, светлая, запах свежеструганных досок — красота! Подруга надувалась важностью:

— Ну а ты чего? Все на электричках?

Ольга улыбалась:

— Мы привычные. Как Федя?

— Как, как. Вон пашет.

— Работает?

— Как видишь. Медленно только. — Ольга скользила взглядом по толстым балкам. Балки пересекались между собой, образуя дверные и оконные проемы, уходили ввысь, сплетались где-то там. Под крышей. Источали надежность и мощь.

— Где ж медленно? Смотри, сколько отгрохал!

— Медленно. — Валя упрямо надувала губы. Медленно. До осени успеть надо. Еще баня.

— Баня?! — Так он у тебя надорвется, — беспокоилась Ольга.

— Что ему будет, кормим вон на убой, — и зло ковыряла вилкой куски картошки в тарелке. — Медленно.

— Твой-то помогает?

— Помогает, помогает. Нельзя ему тяжелое — геморрой. Таксистская болезнь.

Ольга украдкой наблюдала Мишу. Одной рукой Миша ковырял заусенец на балке, другой держал кружку с чаем, во рту сигарета, лицо как всегда без выражения. Подумала: точно геморрой.

Осенью дом стоял готовый: гладкие стены, блестящие квадраты окон, серебристая крыша, нарядное крыльцо. Радость омрачили еще одни похороны. Теперь брат. Брат не умер — погиб. Напоролся на нож в пьяной драке. Нелепая смерть, да и пожил всего-то ничего. По деревне шептались: "Вот пошли у них смертушки, теперь не остановишь".

Федор копал могилу. Копал под дождем, тяжело. Коричневые струйки по отвесным краям стекали на глинистое дно. Дно наполнялось водой, края могилы оплывали. Провожали деревенские, кидали землю. Ольга тоже по обычаю бросала на гроб размокший ком. Валентина выла, тихо, но душераздирающе. Ветер с дождем срывал черные платки, размазывал соленые дорожки по щекам. Вот и брата нет. Еще один холмик.

Ближе к зиме, Федор затосковал по дому. Тесал бревна на баню, думал: как там Маша? Так ни разу и не приехала. Все один. Хозяева приезжали на выходные, привозили еду, сигареты, Как-то подошел к Вале.

— Или домой мне съездить?

— Сиди. Плохо тебе здесь что ли? Круглый день на кислороде. Вон как порозовел. Да и что творится в Москве: стрельба, бандиты, рэкет.

— Это что? — Федор наивно округлял глаза.

— Уголовники дань вышибают. Приходят и говорят: плати, а то убьем.

— Это кому говорят?

— Да всем, кто теперь копейку имеет.

Федор ежился под душегрейкой: во, дела…

— Именно, дела, — Валентина поджимала губы, — если бы дела. Работы тебе там нет, точно говорю, разве что в переходе клопомором торговать. А Маша, что с ней станет, да и сын нормально. Здоров. Учится. Вон баня стоит, — и кивала на раскатанные по двору бревна, — строить надо. Опять же сарая нет, так что ты, давай-ка, не дури. Ни сегодня-завтра снегом накроет.

Федор вздыхал: баня, сарай.

Садились ужинать, хозяйка выставляла бутылку. Миша не пил, курил одну за другой, налегал на чай, молча смотрел на двор. Зевая, тянул:

— Воон там, в уголочке, можно и курятник пристроить. А вообще, сарай нужен. Хороший. Добро-то куда девать, а? — и оглядывался на жену.

Федор, хмуро опрокидывал стопку, кривясь прожевывал огурец, понимающе кивал: некуда.

Завели собаку — знакомые привезли как-то в пятницу вечером. Из машины выкатился меховой шар: подросший щенок. Девочка. Шар ударился звонким лаем и, обнюхав всех по очереди, приткнулся к Фединым ногам, хвостом выколачивая землю.

— Твоя будет, — Валя подмигнула мужу, — его, — оба смотрели на Федора, — как?

— Нормально, — Федор, смущенно улыбаясь, гладил рыжую спину: пойдет. Позже выстругал будку, поставил на кирпичики, приладил табличку. Подумав, любовно вытравил на табличке кислотой: "Аза". А на буковки первые снежинки. Зима.

Пережить зиму в деревне — это подвиг. Так думала Ольга. Так, наверное, и есть на самом деле. Темень, холод, безлюдье. Как-то приехав в деревню зимой на пару дней, застряла почти на неделю. Первые три дня были еще ничего. Чистый снег, кислород, сон как у Христа за пазухой. Вот отоспишься, а потом? А потом не знаешь, куда себя приткнуть. День ползет улиткой, тянется бесконечно. Погулял, поел. В пять часов уже темно. Телевизионная мельтешня, книжки все перечитаны, что делать-то? Нет, тоска. Вспоминалась бунинская "Деревня". Там вообще — ни телевизора, ни света. Тьма, лучина и тараканы за печкой. Брррр! Тогда и подумала — подвиг.

Вдруг вспомнила: Федя! Как он там?

Бугор под снегом внушительный, будто вырос. Под ноги метнулась Аза, приветствовала радостным лаем. На крыльце Федор: курчавая бородка, душегрейка, в глазах заплясали искорки:

— Заходи!

Внутри чистота, от печки тепло, на столе инструмент, какие-то поделки.

— Ну как вы тут?

— Вот так и живем, — любовно погладил Азу по голове. Гладил с нажимом, веки оттягивались, обнажая белки.

— Ты у нее теперь папка.

— Дааа, хитрая, чисто лиса, да? Азуля, Чисто лиса ты, уууу.

Много ли надо собаке? Накормить, да поговорить, да приласкать. В сущности и человеку это не помешает.

— Одному тут тяжело. Как в пустоте. Трехнуться можно.

— А я всего четвертый день и то уже на стенку чуть не полезла. Мастеришь что-то?

— Да вот. Нож вытачиваю. Готов почти. — Бережно протянул клинок рукояткой вперед. — Смотри, осторожно.

Ольга, закусив губу, приняла тяжелую холодную сталь. Рукоять искусно вырезана, как по руке, по бокам перламутровые полоски.

— Ничего себе. Вещь.

— Нравится?

— Очень.

— Хочешь, подарю?

— Зачем мне?

— Ну так. На память.

— Память. Ты как будто собрался куда.

— Кто его знает, — помолчал, отвернулся в сторону, — а раньше лучше делал.

— Куда уж лучше?

— Точно лучше. Большие деньги предлагали. Да не нужны мне были деньги. Тогда-то. Так, для души.

— А что Валя, заплатила? Дом то стоит, да и баня почти готова.

— Баня… что баня, когда сарай уже заложили. А летом хочет пруд копать, летнюю кухню ставить. — Затянулся едким дымом, ввинтил окурок в блюдечко. — Потом, говорит, когда все построим.

— Это когда ж все-то?

— Не знаю. Никогда наверное, — поглядел с тоской в черное окно, — что слышно? Про моих ничего не знаешь?

— Не знаю. А ты б сам съездил.

— А деньги? Да и паспорт у Валентины.

— Почему это у Валентины?

— Уезжал когда, Маша сказала: Отдай ей. Надежней будет. Я в общем не пью, так чтоб часто, но иногда бывало и сорвусь. Но дня на три, не более, с расстройства только если. Так что не видел я его с тех пор. Паспорт-то. Да и вот еще. Пойдем покажу.

Вышли во двор. В углу, у ворот низенький сарайчик. В нос ударил запах соломы с чем-то едким.

— Гляди, — посветил фонарем.

Ольга перегнулась через низенькие воротца:

— Свинки!

— Они. Еще весной завезли. Поросятами были, теперь гляди какие, вон та Дуня. Дуня! Дууунечка. — Дунечка открыла глаз с длинными белесыми ресницами, хрюкнула утробно. — Лежи, лежи. Попозже дам вам. А ведь колоть придется, эх!

Вернулись в дом. Федор принялся строгать лучину на растопку.

— Вот и съезди. Куда я от них. Свинопас я теперь, помимо прочего. А еще столяр, плотник, растопник и сторож. Еще дворник. Универсал, короче.

— Да ладно. Не переживай.

— Я и не переживаю. Это я так. Завод вспоминаю. Пятнадцать лет отработал. Как ни привезут новое оборудование, так сразу: Где Федор Иваныч? И бегут: давай Федор Иваныч, без тебя никак, давай, родной. — А я все умел, да и интересно всегда новое. Завод-то космический, как никак. Уважали меня. Да и зарплата. Хорошо жили, чего уж там.

— Это по деньгам, а с Машей как?

— По мне так хорошо. Да ей все чего-то надо было. Все чего-то не хватало.

Помолчали. Топка приняла наструганную лучину, огонь занялся от поднесенной спички, заплясали язычки, загудело в трубе. Федор прикрыл заслонку:

— Ужинать скоро будем. Да, Аза? — Аза подняла глаза, не отрывая морды от лап зашлепала рыжим пушистым хвостом. Точно лиса.

— Весной денег попрошу, да и паспорт пусть отдаст. К брату хочу съездить, в Тверскую область. Сам я оттуда. Дом мой там. Дом старый, поправить надо, да и брата повидать. Десять лет не виделись. — Подложил дров в топку, тихонько притворил дверцу. — Даст Валентина денег, А? Как думаешь?

— Должна. Как же, ты ж работал и сейчас на хозяйстве. Даст, я думаю, должна дать.

— Вот и поеду.

— А звери?

— Звери… Мишка посидит. Отгулов пусть наберет. Есть же у них отгулы.

Вышли на двор, потянули ноздрями воздух: морозец.

— Федь, дверь у меня хлюпает, та что на улицу.

— Сейчас что ль идти?

— Да нет, как-нибудь.

— Сделаем.

С бугра сползала потихоньку: не оступиться бы в темноте. Обернулась — подсвеченные сзади полтора темных силуэта, два лица — человеческое и собачье и четыре глаза.

Время тянется долго, а проходит быстро. С Валиного бугра постоянно доносилось буханье и сверление, стуки молотка и визг циркулярки. По выходным орала музыка. И так каждое лето. Из-за деревьев возникали какие-то части новых крыш, появлялись и исчезали земляные холмы.

Казалось там идет стройка века.

После смерти отца Ольга тоже построила домик, небольшой, но уютный и как-то тихо, незаметно. Бугор же поражал масштабностью.

Дорога к кладбищу проходит мимо Валиных владений. Каждую весну перед пасхой Ольга ездила на могилу к отцу, навестить, прибраться, освежить цветы. Невдалеке оградка, за оградкой Валины родители: таблички на могильных плитах, рядом две клумбы — брат и еще кто-то. Кто? Подошла ближе, вгляделась в надпись: "Татьяна Прохорова". Сестра. Умерла, значит. Положила цветы, постояла. Вот и Татьяны нет. Верно шептались старухи: пошли смертушки.

Проезжая обратно, видела множество новых крыш, больших и маленьких, низеньких и высоких и все это за новым сетчатым забором с железными воротами. Ей казалось, что где-то там в глубине, мелькает Федина бородка, лопата в его руках и сами руки, а у ног рыжая Азина спина. Но точно разглядеть было невозможно. Далеко.

Хотелось зайти, но что-то всякий раз останавливало. "Что?" — Спрашивала себя Ольга и не могла ответить, что-то. И все. Интересно, съездил Федя на родину? И как он вообще?

Раз все-таки столкнулась с Валентиной на дороге.

— Ну ты, морда, зазналась!

— Здравствуй, Валь.

Валя взахлеб принялась живописать свое хозяйство: два дома, (один каменный), бани тоже две (одна гостевая), гараж, летняя кухня, бассейн и вообще.

— Чего не заходишь? Муж машину купил! Посмотрела бы.

— Зайду, зайду. Как-нибудь обязательно, — Ольга, улыбаясь, мелко кивала, — зайду, — и, кажется, понимала, почему ей не хочется заходить. Всю жизнь Валя в чем-то соревновалась с ней. А в чем было соревноваться? Она догадывалась: Валя не может простить ей интеллигентных родителей. Строгий костюм отца и выставки. Непохожесть на деревенских. Обособленность. Подумаешь, фифа! Учителка, серая мышь. Валя в глубине души чувствовала — не ровня она Ольге. И никогда не станет. Думала: ну и черт с тобой — задавлю богатством. Удовлетворяла свой комплекс превосходства. Пусть завидует, но за все время так и не дождалась ноток зависти в Ольгиных глазах. Валю это раздражало. Ольга поняла: это и было ее, Ольгино "что-то".

— Как Федя?

— Задолбал.

— Как это?! Почему так говоришь?

— Ноет каждый день: "Где Маша, на родину хочу". Задолбал. Пить повадился. Сосед к нему ходит местный. С ним и пьет. Мы там пашем в Москве, думаем здесь все в порядке, а он вон что. Самогонщицу нашел там, за насыпью, в избе какой-то, выменивает самогон на сало. Свинок-то колем по осени, свинки у нас, знаешь? Ну вот. А он меняет. Повадился. Сало-то наше!

Ольга представила. Днем Федор пашет, а ночью сидит в четырех стенах, среди снегов в деревеньке, забытой богом и людьми. В сущности, живет как брошенный. Человеку свойственно думать и осмыслять свою жизнь. А думать больно. Вот он и стал брать самогон, чтобы не думать и не осмыслять.

— Валь, — Ольга понизила голос, — я тебе тогда еще хотела позвонить, сказать, устал он, понимаешь?

— Устаааал! Это он-то устал! Да он тут как сыр в масле! Мы там пашем, оборвались все, вонью городской дышим, а ему-то чего? Жрать привозят, свинкам накидал и отдыхай, устал, чего мелешь?

Ольга перешла на шепот, горячий и торопливый, шептала, потому что возмущение забило горло:

— Валь, ты не понимаешь. Сколько лет он уже здесь?

— Ну, шесть.

— Вот. Шесть лет. Пойми, шесть лет человек не видел семью. И ничего не видел кроме снегов и свиней. А дома-бани? Не с неба же свалились! Сколько же он построил, сколько земли перелопатил! Он тебе что, батрак!?

— А кто ж?

— Валь, ты что!!! — Они застыли друг напротив друга. Лицо в лицо.

— Ну тихо! Чего разоралась, не батрак конечно. Так, работник.

— Я не ору. Я просто говорю. Ты подумай, шесть лет!

Со стороны выглядело: сорятся две неразлучные подруги. Ольга бы подумала: когда-то неразлучные, она так и подумала. Эх, Валя!

Помолчали.

— Деньги ты ему заплатила?

— Еще чего, ему только дай, размотает все, пропьет, не доедет никуда. Да и за шесть лет, сколько сразу надо! Потом, потихоньку, когда-нибудь. "Может быть", — закончила про себя Ольга. Ясно теперь.

Постояли.

— Ладно. Давай. Зайду как-нибудь. Привет Мише. — Развернувшись и не оглядываясь, пошла к дому, а в спину ей, упирался взгляд Вали: жалеет, нашла кого. Давай чеши, интеллигенция, бля!

Как-то по осени, Валя привезла с собой товарку Лену, безмужнюю деваху с крашеными волосами и жирно намазюканным ртом. Привезла с расчетом. Договорились заранее — Федьке дать, а то совсем закис, вот и пусть развлечется. Сидели за столом на веранде, на столе закуски, бутылки. Товарка беспрестанно дымила тонкими сигаретами и моргала глазами-пуговками. Валя грызла орехи, подливала в рюмки, хлопала Федора по плечу, ржала: "Ну, чего согнулся, жених! Распрями плечи-то! Гляди, какую телку привезла! Или засох уже здесь?"

— Ва-а-а— ль, — выпевала товарка длинное сексуальное "а", — кончай ты нафиг! Стряхивала пепел, манерно поворачивая голову. Федор хмурился, крошил хлеб.

— Да ладно тебе, хорош ломаться! — Валя подмигнула, скорчила рожу, потом распорядилась, — Кончайте жрать, в баню всем.

Мылись по очереди. Гостье постелили наверху. Когда все затихло, толкнула мужа: слазь-ка наверх, чего они там. Через пару минут муж вернулся, зло нырнул под одеяло.

— Ну?

— Ленка храпит.

— А Федька?

— В соседней комнате.

— Чего делает-то?

— Книжку читает.

— Дурак все же, ну и хрен с ним. Все равно не угодишь.

Та осень стояла особенная, тихая и теплая. Холода с ветрами, похоже, заблудились где-то по дороге. Неяркое солнце, на дорожках пятна листвы, будто просыпали конфетти. Федя сидел у окна. Вспоминал. Прошлое опустилось в глубину памяти, но не забылось. Вспоминал их с Машей свадьбу, вообще их жизнь. Ну и чем плоха была их жизнь? Он работал. Работал увлеченно, с удовольствием. Это так редко бывает, чтобы с удовольствием. С работой повезло. А Маша? Все время была чем-то недовольна. То зарплатой, то квартирой. Пошла работать в парикмахерскую, стала заведующей. Потом сын. Родился похожим на Машу. Мальчишки похожи на матерей, девочки — на отцов. Федор хотел девочку, но и мальчик тоже хорошо. А главное — тишина и покой в душе. Но покоя не было. Все Машины выкрутасы. Как они там сейчас?

Вечерело. Высоко по небу летели птицы, их было много, они держались плотно, их клин закрыл полнеба. Интересно, куда они? Хотя ясно — в теплые края. Они туда, а он здесь. Он остается. Остается навсегда!? Вдруг стало душно. Не хватало кислорода, как на большой высоте. Рванул ворот рубашки, смял сигаретную пачку, шагнул к двери:

— Слышь, Валь! Ухожу я.

— Чего еще выдумал? — из-за двери сонный недовольный голос. Потом возня, нашаривание ногами тапочек. Показалось заспанное лицо, всклокоченная голова, — Чего это ты?

— Ухожу, не могу здесь больше.

— Уходит он, ты гляди! Ты гляди, Миш, он уходит! И куда это он у нас уходит?

— К своим.

— К свои-и-и-и-м! Больно ты им нужен.

— Это как?

— Да так. Сядь-ка.

— Чего мне сидеть, насиделся уже.

— А ты сядь, — Валя кожей почувствавола важность момента. Надо что-то делать, а то и впрямь уйдет, дурак, — Миш! Ну чего стоишь столбом, давай на стол, — Миша засуетился, потащил из холодильника снедь, бутылку. Валя мотала руками за Федоровой спиной: да не рюмки, стаканы давай.

— Выпей, Федя. Устал ты, вижу. Но ничего. Выпей. Давайте все выпьем. Миша, наливай.

— Не буду. Пойду я. Денег дай? А не дашь — так уйду. Хоть пешком, — схватил рюкзак, стал продевать трясущиеся руки в лямки, — дашь денег? — вбил ноги в сапоги, шагнул к двери, обернулся, — ну?

— Сказать ему что ли, а? — Валя вцепилась в Мишину руку, — чего молчишь, сказать? — Миша оперся о стол, шаркнул ладонью по губам, зло выкрикнул:

— Говори!!!

— Нет у тебя Машки, нет! С полковником она теперь, а может и с генералом уже!

— Как это, с генералом? Ты что? Врешь? — кинулся к столу. — Вы что тут, а?

— Охолонись! — Миша принял Федора на грудь. — Правду она говорит.

— Как это правду, какую правду? — Федор, тяжело дыша, облокотился о стол. Так они стояли, полусогнутые, друг напротив друга.

— Да неуж-то? — Федор не верил.

— Все так. Все правда. — Валя облегченно плюхнулась на стул: теперь не надо врать и придумывать.

— С генералом она. Давно уж.

Федор обмяк, сел на табуретку, выпростал одну руку из лямки, другая застыла на полпути. Рот открыт, глаза сузились, как у раненой птицы.

— Или врете? Убью! — Схватил бутылку, опрокинул в стакан, налил полный до краев. Рванул залпом, не закусывая, — лей еще.

Мелькали стаканы, Валины выпученные глаза, Мишина кривая усмешка. Все поплыло, завертелось, сузилось, превратилось в одну сплошную мерзкую точку.

Очнулся на полу. Тишина. Шарил глазами и не мог сообразить: где он? В морге? Он умер? Но все было как обычно: изба, печка, кочерга у поддувала. С трудом взобрался на стул, нашарил сигареты, чиркнул спичкой, закурил. Вокруг тишина и темнота, догадался: уехали. Опять один. Как все прошедшие годы. И теперь так до конца. В голове гудело, как будто кто-то рядом бил в колокол. Пошарил в буфете — пусто.

Вышел на крыльцо. Темнота. В грудь толкнул осенний холодок. Рядом сарай, наверху чердак. Помнится, Нина прятала там выпивку. Приставил лестницу, полез, осторожно берясь руками за перекладины. В темноте прощупывал солому. Есть! Вытащил пластмассовую канистру, отвинтил крышку, понюхал — оно, кажется. Припадая к отверстию, пил шевеля губами. Жадно. Доверчиво. Обреченно.

Врач скорой заполнял бумаги:

— Значит пишем: жидкость для охлаждения двигателя, правильно?

— Импортная, — Миша, мотнув полупустой канистрой, нависнув из-за докторского плеча, вглядывался в протокол, — правильно.

— Остатки заберем на анализ, — врач дописывал бумаги, — протокол вскрытия, то есть копию, можете забрать завтра, труп из морга послезавтра. Все, — и махнул санитарам с носилками, — грузите.

Приехала Маша с сыном. Ходили в городских одеждах. У Маши на голове — черный платок. Всматривались недоверчиво. Потом сидели за столом, испуганные и притихшие.

— Хоронить-то завтра?

— Завтра, — Валентина отрешенно смотрела в пустое окно.

Гроб, как обычно на табуретках. Федор лежал в костюме, причесанный, побритый. Лицо спокойное и строгое. Ольга впервые видела его таким. Подумала: впервые и в последний раз. Это надо осмыслить. Но не могла. Не могла.

Когда насыпали холмик, все молчали. Никто не проронил ни слова. Маша с сыном стояли, как истуканы. Деревенские тоже молчали. Старухи глядели мертвенным взором, а за спиной зловещий шепот: "Вот они, смертушки. И работника теперь ухандокала".

Валя вдруг надломилась, упала на колени, простерла руки к земле, закричала страшно, как простреленный зверь, стала царапать землю: "Прости меня, Федя-я-я-я-я!". Лицо исказилось, рот безобразно отвис: "Прости-и-и-и!" — и заколотила руками по рыхлой глине. Кто-то пытался оттащить ее, кто-то рыжую собаку. Собака легла с другого края холмика и никого не подпускала. Ощерялась и клацала зубами.

— Это Аза, — сказал Миша, — его собака. Не трогайте. Пусть лежит.

Валю оттащили, отошли.

Ударил ветер, зашелестели первые капли. Пошел дождь.

Аза три дня лежала на краю холмика под дождем, потом исчезла. Позже, грибники будто бы видели в лесу собаку, похожую на лису. Такая же рыжая, а может и лиса. Издали не разберешь. Уходя с кладбища, Валентина сунула Ольге какой-то тяжелый сверток: "Тебе," — и, не прощаясь, зашагала к дому. Уже вечером, Ольга вспомнила про сверток. Стоя у окна, развернула тряпицу. Из матерчатых складок, в полутьме, тускло блеснул клинок. Рукоятка с полосками из перламутра. На тряпице, какие-то буквы. Что-то написано. Растянула ткань, пристально вгляделась. Детским почерком, химическим карандашом выведено: "Ольге". Ком подступил к горлу. Не давал дышать. Дождь барабанил по стеклу, растворял внешние предметы. За окном ветер швырял листья. Они летели почти горизонтально. Ольге показалось: пролетело что-то знакомое. Рыжее, как спина Азы. Но скорее всего, это был просто кленовый лист.

2009