• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• Предприятие

Дивное, дивное украинское село. Раскинулось на холмах, прорезанное блестящей речкой.

На одном берегу — ивы и дубы. Держали траву под тенью. Здесь рыбаки чувствовали себя привольно. Теперь с удочкой не посидишь — река, как и поля, колхозу принадлежит. Поймаешь рыбки — поймают и тебя, осудят, на Соловки отправят. Легче думать, что рыба в Ушице не водится. В болотистой пойме реки, сплошь покрытой камышами и осокой, даже раков ловить запрещалось. Другой берег холмом горбатился. Там в прежние времена под присмотром босоногих детей паслись стайками гуси и утки. Этой весной домашней птицы по дворам не осталось — что не конфисковали, то за зиму съели. Холм зарастал бурьяном и чертополохом. В небольшом отдалении от берега по обе стороны реки стояли беленые хаты-мазанки. С наступлением мая никто их не подновлял, и сквозь сероватый слой известки виднелась бурая глина.

Над хатами голубело небо. Соломенные крыши серебрились, освещенные солнцем. Посреди села сиротливой жердью высился колодезный журавель (длинный шест, служащий рычагом при подъеме воды из колодца). Слушал странную тишину и вспоминал былое время, когда без устали кланялся каждой молодухе, пришедшей по воду. Иной раз вокруг него собиралось до десятка хозяюшек. Трещали, хохотали, перешептывались и успевали в свою хату в избытке воды наносить. В каждой — по семь — десять ртов вместе со стариками. Сварить, постирать, скотину напоить, ребятишек выкупать — на все хватало. Сильные были молодухи, крепкие. Высок журавель, обозревает село, вздыхает скрипуче: куда люди подевались? Солнце поднялось высоко, золотит день июньский. А в хатах — горе черное второй год. Плач и вой уже не слышатся — отревели, отрыдали. Сил нет. Оставшиеся в живых говорят тихо, а то и вовсе молчат. Голодный мор опустошал села. А кое-где на высоких стрехах (крыша, кровля избы, хаты (обычно соломенная)) гнездились аисты и вселяли надежду в отчаявшиеся сердца.

Одарка смотрела неотрывно на свекра, лежащего на топчане. Четверо из пяти ее детей, исхудавшие, притихшие, сидели рядком на шаткой скамье. Старик оказался живучей мужа. Филипп, успев обменять на хлеб все, чем владели, не вынес горя разорения и постоянного недоедания. Быстро угасал, темнел кожей. Однажды лег спать, тяжело вздыхая, а утром, солнечным утром, нашла его жинка бездыханным. "Вже краще б ти в цей проклятий колгосп записався-а-а-а-а!" (Уж лучше бы ты в этот проклятый колхоз записался!) — завыла протяжно Одарка. Заревели на разные голоса дети, разбуженные материнским истошным криком. Старшенькая Аня спрыгнула с полатей, поняла в чем дело, подбежала к отцу, сжала его ладони: "Тато, татко! Як же я вас кохала-а-а-а-а!" (Папа, папочка! Как же я вас любила!)

Отголосив по кормильцу, собрали его в последний путь. На кладбище тянули покойника, завернув в простыню, впятером: мать — впереди, дети по-старше — по бокам. Трехлетка Гриша держался за папкин рукав. Опустили в общую яму, бросили чуток земли, постояли молча и ушли. Ночью убивалась Одарка по мужу и годовалому Андрейке, проклиная жизнь и советскую власть. Она еще помнила запах темечка младшенького. Закроет глаза и вдыхает, как будто он здесь, рядом с ней лежит, губами причмокивает. А молоко перегорело, кормить нечем. Вспомнила, как обезумев от истошного голодного крика последыша, кинулась на край села к Вязовецким. У них корова, может, сжалятся, дадут молока. Сжалились. Дали целую кружку. Разбавляла водой, растянула на сутки. А как кончилось, снова кричал младенец. Одарка сунула ему большой палец левой руки, а правой прижимала к пустой груди. Ребенок сосал его, как соску несколько дней. Всю плоть высосал, до самой кости. Поистине, соками своими питала. Потом затих, только посапывал, пока вовсе дышать не перестал. Андрейка открыл счет их потерь.

В иных семьях некому было своих хоронить. Трупы пухли и смердели почти в каждой хате. Туда приходила похоронная бригада. Одарка слезно вымолила, и ее включили в бригаду. За выполненную норму захороненных получали паек, за невыполненную — половину. Кормила детей заработанным, самой доставались крошки.

Свекор уже не жилец, но еще дышит и смотрит в потолок, изредка моргая. Хлеба она ему больше не выделяла, только воды из ковшика. Теперь сидела перед ним, умоляя:

— Та вмирайте вже швидше, тату! (Умирайте уж побыстрей, отец!)

Заберут его на погост сегодня, получит Одарка полный паек, нет — надо снова посылать детей в поле — хоть что-то им перепадет за тяжелую работу на солнцепеке. Только бы выдюжили.

— Ганю, біжи до бригадира, хай приходять діда забирати. Немає більше моєї змоги! (Аня, беги к бригадиру, пусть приходят деда забирать. Нет больше мочи!)

Девятилетняя Аня поднялась и медленно побрела на соседний двор.

Невестка склонилась над стариком. Прошептала отрешенно:

— Пробачте, тату. Вам все одно на той світ пора, а діткам вижити треба (Простите, отец. Вам все равно на тот свет пора, а деткам выжить надо.)

Свекра отнесли на носилках, положили на кладбищенском дворе рядом с такими же безнадежными. Три-четыре дня — и их можно закапывать. Одарка направилась к хате бывшего головы сильрады (Голова сильрады — председатель сельсовета.). Сквозь густую зелень платанов, растущих у ограды, светилась она побеленными стенами. Старику приходилось туго. Селяне вымирали, а он не позволял себе слабости. Ответственность удерживала его на земле. Каждого умершего записывал в большую книгу. Раньше такие при церквах хранились. Кто женился, кто развелся, кто родился и скончался — о каждом помечено. Время березовых почек кончилось. Наступил сезон крапивы. Но желудок деда больше не принимал траву. Его рвало темно-зеленой жидкостью. Крапива обезвожила и без того худосочное тело. Чувствовал, осталось ему немного, а передать книгу некому. Сельская интеллигенция вовремя по городам попряталась, остались одни безграмотные да и тех на пальцах одной руки сосчитать можно.

Сквозной ветерок колыхал драную марлю над входом. Голова сидел перед иконами, безучастный, с закрытыми глазами. Одарка попросила с порога:

— Запишіть в церковну книгу: Архип Непийвода помер 5 червня 1933 року (Запишите в церковную книгу. Дед Архип Непейвода умер 5 июня 1932 года.)

— Запишу. А ти молися. Молися Матері Божої. Спільно молитимемося, прийде порятунок (Запишу. А ты молись. Молись Матери Божьей. Будем сообща молиться, придет спасение.)

— Що толку з цих молитов! Чому вона небіжчиків (покойный; вероятно, происходит от "небожитель") Пилипа та Андрійка не врятувала? Дітей їй не жаль? Свого сина віддала на наругу. Тепер моїх черга? (Что толку с этих молитв! Почему она покойных Филиппа и Андрейку не спасла? Детей ей не жалко?! Своего сына отдала на поругание. Теперь моих очередь?)

— Сина свого віддала, щоб люди жили вічно (Сына своего отдала, чтоб люди жили вечно.) — Снова прикрыл глаза.

— Та не брешіть! Все село вимерло. Їжте вашу вічність замість хліба! Чужі думки вселяєте — католицькі. (Не врите! Все село вымерло. Ешьте вашу вечность вместо хлеба! Чужие мысли внушаете — католические.)

— Змирися. Покайся. І житимеш вічно. (Смирись. Покайся. И будешь жить вечно.)

— Тьфу! — в сердцах сплюнула Одарка и вышла во двор.

Солнце подбирало лучи за горизонт, небо выкрашивалось синькой. Старшенькая Аня принесла в подоле ежа. Своих двух кошек и собаку они съели зимой, когда был жив отец. Близнецы Ира и Надя — по охапке клевера. Значит, сегодня будет мясной суп. Маленький Гриша растягивал рот в беззубой улыбке, радовался предстоящему ужину.

— Літо врятує нас, не ікона (Лето спасет нас, не икона.) — Ворчала Одарка.

И лето спасало их. Смысл жизни свелся к добыче пропитания. Постоянно есть траву оказалось невозможным. Болели животы, одолевал понос. Нужна твердая пища. Дочери шли побираться по дворам в соседние села. Но и там людей косил мор. Возвращались усталые, грязные, с кусочком сухарика для мамы. Свои мизерные подачки съедали на месте. Маленький Гриша оставался дома, привязанный за веревку к ножке тяжелого деревянного стола.

Девочки искали в траве под ивами и дубами подходящую живность. Ужей и лягушек ударяли камнем по голове и складывали в торбинку (небольшая холщовая сумка), улиток клали сверху. Варили суп из гадов. Детьми постепенно овладела аппатия. Для выражения эмоций нужна энергия, а ее недоставало. В начале августа кончились в хате спички. Разжигать печь стало нечем.

Тельце братика с каждым днем усыхало, а голова увеличивалась. Он протянул до сентября. Вслед за ним неожиданно ослабела Надя, хотя выглядела крепче своей сестры-близняшки. Лежала на дедовом топчане, а над ней мать, как курица над цыпленком:

— Донечку, потерпи трішки, я що-небудь придумаю (Доченька, потерпи немножко, я что-нибудь придумаю.)

— Не треба нічого. Беріть, мамо, шматочок хлібчика. Це я для вас приховала, — Надя вытащила из кармашка фартука сухарик с ноготок и протянула Одарке. — Я вже померти хочу (Не надо ничего. Возьмите, мама, кусочек хлебушка. Это я для вас припрятала. Я уже умереть хочу.)

Одарка и сама бы легла на лавку умирать, а кто же оставшихся двоих вытянет?

Осень выдалась теплая. Высокое синее безоблачное небо контрастно оттеняло желтеющую листву деревьев. Солнце добавляло ей прозрачности. Легкий ветерок распространял по селу трупный смрад. Живых остались единицы, мертвых — сотни. За два года зажиточное украинское село постигло запустенье, а на территории кладбища образовалась огромная братская могила. Надю положили на тела односельчан. Закапывать могилу не было смысла, каждый день подносили новых покойников. Вороны расхаживали по трупам, выдергивая клювом куски кожи. Их расплодилось несметное количество. Кладбище стало самым шумным местом. А в стороне от него, куда не доносилось карканье, господствовала тишина бабьего лета, приукрашенного золотом осеннего солнца.

Одарка страшилась ночей. Голод отпугивал сон и приманивал дурные мысли. Страх тюрьмы и страх за судьбу детей, если они останутся круглыми сиротами, удерживал от воровства и убийства. Она из-подлобья зло поглядывала на небольшую икону Божьей Матери в темном углу и шептала:

— За що? За що такі муки моїм діточкам? Чому ти не зберегла Гриця і Надійку?.. Де твоя влада, га? Де милосердя і любов?... А-а-а-а, я зрозуміла! Ти не всесильна, ти — ніхто. Нагодуй нас! Зроби диво!.. Що, не можеш? Брехуха!.. Ти дивишся байдуже, як вмирають люди, як гине моя сім'я, діти. Ти — просто малюнок! Будь ти проклята, нещадна! (За что? За что такие мучения моим деточкам? Почему ты не уберегла Гришу и Надюшку?.. Где твоя власть, а? Где милосердие и любовь?... А-а-а-а, я поняла! Ты не всесильна, ты никто. Накорми нас! Сделай чудо!.. Что, не можешь? Лгунья!.. Ты смотришь равнодушно, как умирают люди, как погибает моя семья, дети. Ты — просто картинка! Будь ты проклята, беспощадная!)

Утром растормошила Одарка дочек:

— Ганю, Яринка, йдіть в районний центр. Там, я чула, є дитячий будинок. Скажете, що сироти круглі. Ось вам в дорогу трохи хліба і глечик (глиняный кувшин с узким горлом) з водою. Йдіть, інакше не врятуєтеся (Аня, Иринка, идите в районный центр. Там, я слышала, есть детский дом. Скажете, что сироты круглые. Вот вам в дорогу немного хлеба и глечик с водой. Идите, иначе не спасетесь.).

Молча собрались. Мать завязала им платки, перекрестила. Проводила за калитку, подтолкнула в спину:

— З богом! — И вернулась в хату.

Теперь можно лечь и ни о чем не беспокоиться. Скоро зима. Одарка не знала, что лучше: умереть от голода или от холода? Сколько селян перехоронила за эти месяцы! Своих — пятеро, а остальных — без счета. Где они теперь? На небесах? А где небеса? С телами все ясно. Лежат они навалом — бесхозные скелеты, обтянутые кожей. А души? В живом теле руками-ногами кто двигает? Глазами кто водит? Кто говорит и дышит? Кто любит, кто плачет, кто ругается? Кто чувствует боль? Кто смеется? Куда оно подевалось? Неужели к Богу поднялось? И кто они перед Богом — жертвы? Великомученники? Или глупцы, не сумевшие противостоять банде обирателей в униформе? В соседнем селе собственных младенцев поедали, прости господи! Простится ли? Находились и такие, что на базаре человеческое мясо продавали. И такие, кто покупали. Вот с наступлением зимы и начнется, когда все снегом укроет и льдом схватит. Ни травинки, ни былинки. Одарка поднесла большой палец левой руки к глазам. Рана затянулась. Она, конечно, может, как Андрейка, собственными соками питаться. Надолго ли хватит тех соков? Нужно ли душе питание, когда она разуверилась в мире, в людях, в жизни, когда она несчастна? Где искать такой душе успокоения?

— Мати, мати! Навіщо народила мене на цей світ? Краще б ти мене у купелі втопила, краще б я захлинулася святою водою при хрещенні, щоб не бачити смертей чоловіка мого й дітей моїх!.. Господи Христу, врятуй душі наші! На тебе одна надія і в тобі відрада! Чи не я ставила свічки під хрестом твоїм, чи не я чесно трудилася на цій землі? Змилуйся! Не дай душі так страждати, як тілу. Пробач гріхи мої! (Мама, мама! Зачем родила меня на этот свет? Лучше б ты меня в купели утопила, лучше б я захлебнулась святой водой при крещении, чтоб не видеть смертей мужа моего и детей моих!.. Господь Христос, спаси души наши! На тебя одна надежда и в тебе отрада! Не я ли ставила свечи под крестом твоим, не я ли честно трудилась на этой земле? Смилуйся! Не дай душе так страдать, как телу. Прости грехи мои!)

Одарка прошептала молитву освобождения и ощутила невероятную легкость. Поднялась с лавки, вышла из хаты. Встала на крыльце, вдохнула прохладный воздух, прищурилась на небо. Синее-синеее, без конца и края, с ослепительным солнцем посередине, ширилось над селом, обволакивая его теплым светом. Последние дни осени.

Все пройде, а небо і сонце залишаться (Все пройдет, а небо и солнце останутся.), — Одарка села на ступеньки, закрыла глаза и улыбнулась.

2009