• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• Предприятие

...Она была такая маленькая, беленькая, с легкими, тонкими и неожиданно крепкими крылышками в серых прожилках... То, что крылышки бабочки оказались тверже, чем это можно было предположить, глядя на порхающую в изумрудной зелени снежинку, девочка поняла позже, на ощупь, когда им с дедушкой, наконец, удалось поймать вожделенное существо. На девочке был почти Бабочкин наряд: белый шелковый костюмчик, кофточка и юбочка, в сиреневый горошек, с ленточками на рукавах-фонариках и вокруг талии. Не то, чтобы она была злым или кровожадным ребенком, который любит мучить животных. Наоборот: она их всегда жалела, кормила и восхищалась ими, молитвенно сложив ручки. Но «поймать бабочку» — это было совсем другое: это, как купить куклу, искупаться в нагретой солнцем речке, словить каплю дождя на ладонь... На языке взрослых это, скорей всего, называлось бы, гетевским «остановить мгновение» — удержаться за хвост быстротечного, изменчивого, переливчатого бытия, то есть НЕ УБИТЬ, А СНОВА И СНОВА ПРОДЛИТЬ СУЩЕСТВОВАНИЕ... Чтобы пойманное чудо, трепыхающееся и великолепное, окончательно не вырвалось из пальчиков, его запеленали в первый попавшийся листок подорожника и начали укачивать, как грудного ребенка. Когда бабушка, вернувшись с базара, обнаружила это безобразие, она расстроилась, отругала дедушку и девочку, и последней, может быть, в первый раз в жизни стало ПО-НАСТОЩЕМУ стыдно. И больно. И жалко бабочку. Пришла в голову самая простая, но до этого неведомая, мысль: ОНА ЖИВАЯ, ОНА ЗАДОХНЕТСЯ, Или уже задохнулась... Девочка всхлипнула.

Столько времени прошло с тех пор, как мотылька сунули в травяной мешок. Надежды не было никакой. Но делать нечего: пришлось разворачивать саван...

***

Дизель тащился по выжженной августовским небом долине с торопливостью черепахи, которую ведут на заклание в ресторанную кухню. По мере отдаления от гор стремительно — быстрее, чем ехал электропоезд — теплело: сначала Валя сняла куртку, потом — спортивную кофту на молнии, потом — жилетку. Оставшись, наконец, в одной футболке (благо, дальше раздеться было некуда), Валя взяла вполне приличный детективный роман и, удобно устроившись на грязном сиденье из бордовой кожи, принялась увлеченно читать. Действие, перевалив за кульминацию, как только что электричка — за горный хребет, неумолимо двигалось к развязке, пропустить которую было нельзя. К тому же интересная книга отвлекала от навязчивой боли в желудке, окружающих неудобств и тревожных мыслей. Валя не замечала слоя пыли толщиной в палец, не слышала воплей ехавшего с ними в одном вагоне убогого пьяного старика и старалась не думать о том, что всего лишь через каких-нибудь три часа увидит Родной Город... Увидит то, о чем мечталось уже много лет, то, что снилось по ночам, то, что составляло фундамент и смысл ее дальнейшей жизни — Родину. Места детства, подмостки бесконечного ненавязчивого праздника, трава и листья, в которые можно зарыться лицом, спрятавшись в их аромате и шелесте от других и от себя самой...

В отличие от Вали, у Вадика не было книжки, и он невыразимо скучал. То сидел, погрузившись в собственные невеселые думы, то угрюмо пялился на буйного старикашку. Тот, очередной раз ввалившись из тамбура в вагон, не вывалился потом обратно, предварительно выматерив пассажиров, а плюхнулся прямо на сиденье перед ними, неторопливо снял вонючие кеды, внимательно и грустно осмотрел свою обувку и по-детски жалобно проскулил:

— Йой, як серце болить!

Ей стало его почему-то жалко, и от жалости прошли страх и отвращение. Но думать об этом было некогда: дизель-электропоезд, пыхтя от усталости, прибыл на вокзал. Валя не ожидала, что все произойдет так скоро, а потому не сориентировалась и не заметила перрона, маячившего в другом окне. А когда увидела, задохнулась от неожиданно хлынувших слез: вот он, Родной Город, вот он, деточка, вот он, голубушка, здравствуй, милый, как долго я тебя не видела, но я не забыла, сердце, честно, не веришь, так поверь, именно таким ты мне и снился, знакомо-незнакомым узнаваемо-неузнаваемым, причастно-непричастным, старо-новым, чуже-родным и родно-чужим!

Все действительно происходило, как в недавно приснившемся сне. Город брызнул ей в лицо красочным и пестрым фонтаном многоцветных, перекрашенных заново старинных домишек, глянцевых буржуазных магазинчиков и разношерстных толп, спешащих туда и сюда с базарными корзинами и офисными кейсами. Ничего не осталось от прежнего степенного покоя: ни тихих уютных кофеен, где кофе подавали традиционно, с медом, ни чопорных пожилых поляков, прогуливающихся с тросточками во время дождя, ни серой гаммы в стиле сецессион, в которой, под цвет сырости и влаги, были выполнены дома, ни старого тополя на самом высоком княжеском валу, неподалеку от средневековых ворот, где стоял их дом. В дерево давно, еще во времена ее ранней юности, ударила молния, но дом по-прежнему стоял на старом месте. Правда, ее балкон (уже не ее — мысль эта вызвала странное недоумение) перекрасили в аляповатый сиреневый цвет, как и здание старой, польской еще, академии, но в целом он ничем не изменился. Только ящики с цветочками на перилах поставили...

Пока Валя впивалась глазами в балкон, с подвального кабачка, расположенного прямо под ним, грянула громкая вечерняя музыка. Прокуренный низкий голос популярной певички пел: «Не возвращайся сюда никогда!». От точности попадания песни в цель ее настроения Валя вздрогнула, беспомощно оглянулась вокруг и расплакалась. Вадик подошел, обнял за плечи.

— Пойдем, зайдем во двор и в подъезд? — предложила Валя. Это было ее старинной мечтой, тем паче, что в последнем сне она это успешно осуществила.

Они зашли во двор, и Валя поразилась, насколько все запущено. Кругом валялись горы мусора, песка и их знаменитой, сочной, а нынче никем не собираемой, а потому гниющей алычи. Старое поколение дома, в основном, повымирало, а новые жители не слишком заботились о порядке и, видно, зарабатывали достаточно, чтобы не собирать дворовую сливу. Это свидетельство всеобщего людского безразличия в который заставило Валю вздрогнуть от ярости. Она подняла глаза на свои бывшие окна. Дежавю... Именно это она делала в своем недавнем сне: тогда ей привиделось, что в окне, как всегда в детстве появилась ее прабабушка, которой не стало десять лет назад, и приветливо помахала рукой, приглашая войти. Помнится, во сне она еще подумала: «Странно, ведь ее уже нет в живых», — и тут же рассмеялась нелепости этой мысли: ведь душа человека — бессмертна. И батюшка в здешней церкви, где ее крестили, так всегда говорил...

Наяву, вместо белого ангела в красном фартуке, в окне их кухни выпукло светился большой красный абажур. Рамы были новые, пластиковые, резко контрастирующие с нищим фоном двора и дома: видно было, что люди — небедные, сделали себе европейский ремонт. С тем же дробным звуком, что и двести лет назад, в рукомойник текла вода... «Неужели, мойку не поменяли?» — со жгучим любопытством подумалось Вале, ведь этот звук она не перепутала бы с ни одним другим в мире!

На кухне бодро жарили яйца, и жгучий густой запах подгоревшего сала с чесноком обволакивал весь двор и даже просачивался на улицу.

— Слышишь? Яичница! — как-то успокоительно сказал Вадик.

Валя почему-то обрадовалась: весь дом был какой-то бесхозный, опустевший, с облупленными от сырости залысинами по краям и слепыми и пустыми бельмами сиротских стекол, а в их окне — ЖИЗНЬ!

Они решили подняться в подъезд. Валя обогнала Вадика и, стараясь унять зашедшееся было сердце, потопала на свой «второй этаж, квартира четыре». Но не тут то было! Едва она переступила порог дома, — откуда-то сверху истерично залилась собака. Валя остановилась, колеблясь. С детства она смертельно боялась собак. Судя по визгливым интонациям, собачка была маленькая, но злобная: такая запросто может цапнуть за ногу. Валя критически осмотрела свои голые лодыжки, торчавшие из-под коротенького черного платьица. Исход дела окончательно решил наслоившийся на арию соплячки низко рычащий бас. Такое обычно издает пес борцовской породы перед фатальным прыжком. Валя попятилась назад и пулей выскочила из подъезда.

Но уходить, не соло нахлебавшись, было как-то недостойно, что ли. Побродив для вида по двору, Валя сунулась в подъезд снова. На этот раз бодрая сторожиха чужого имущества не заставила себя долго ждать. Радостно задохнувшись праведным гневом, грязно-желтая моська с впалыми боками выскочила на улицу вслед за Валей и гнала ее, ошалелую, как девчонка, через весь двор до самой улицы.

Все это время Вадик крепко держал ее за руку и неловко пытался заслонить собой от волкодава. «Да уж, храбрецы мы, — тоскливо подумалось Вале, — когда еще приедем на Родину, а тут мелкой нечисти испугались!» А вслух сказала, пытаясь придать голосу шутливые интонации:

— Вадик, представляешь, меня выгнали из собственного дома!

— Может, это твоя душа в нее вселилась? — в тон ей отозвался Вадим.

— Да уж, Сансара чертова...

Потом они долго блуждали по узким улочкам и переулкам Валиного Города. Быть там больше двух дней не представлялось никакой возможности: после того, как продали квартиру в родном доме, а все родственники состарились или умерли, остановиться можно было только в гостинице, а это изрядно било по Валиному карману. На сей раз, проводя нечто вроде медового месяца, они с Вадиком нашли приют в роскошном, некогда совдеповском, а ныне отремонтированным на европейский лад буржуазном отеле в центре города, который когда-то назывался «Украина», а теперь носил странное и многообещающе название «Надежда». Интересно, на что? На то, что справедливость восторжествует? На то, что «победит дружба»?

— Скорее всего, это имя жены хозяина, — ответила Валя Вадику.

Они шли по сырой тенистой улице с вековыми деревьями, своды которых срастались прямо над головой. На эту улицу никогда не попадал солнечный свет, и окружающие дома вконец отсырели, покрывшись сизовато-зеленой паволокой, как барочные памятники в здешнем костеле. Из продолговатых сталинских окон на первом этаже доносился нарочито мажорный голос диктора, который, упиваясь собственной дешевой боевой правотой, вещал вечерние новости: Большая и Сильная страна начала бомбить Маленькую и Слабую. Называлось это «миротворческая акция», или «действия по принуждению». Судя по тону, диктор представлял Большую страну: в нем читалось простодушное возмущение ребенка, которому запрещают ловить насекомых и прикалывать их к страничкам своего коллекционного альбома.

В конце улице находилось заветное здание ГИПРОГРАДа — Государственного Института Планирования Городов — места, где работали ее прабабушка и прадед, главный инженер-строитель города, некогда застроивший большую его часть. Валя полюбовалась аккуратной, не ура-патриотической, советской постройкой и уселась с Вадиком на скамейку. На душе, несмотря ни на что, разливался блаженный покой.

— Знаешь, — осторожно начал Вадик, со смущенной и, как будто, виноватой улыбкой покосившись на Валю. — Я думал, что дом, где ты жила, — гораздо красивее. А теперь я убедился, что есть и получше.

Это было лишнее.

Это было неожиданное.

Это было ожидаемое.

Валя загоралась стремительно и буйно, всей жилой, подчас на случайное слово, с лавинной реакцией даже на мелочи.

Сначала она долго молчала, как будто набирая воздуха после удара под дых, а потом начала, едва сдерживая гнев:

— Как ты можешь? Что ты можешь знать? — возмущалась она. — Мой прадед своими руками построил этот город, вытащил его из военных руин, спас его, но спас разумно, — не то, что нынешние ремесленники, — чтобы не разрушить предшествующее, приноравливаясь к здешнему архитектурному ландшафту, лелея старину! Ты любишь высокие безликие казенные дома? А зачем они, спрашивается, здесь, среди покатых и низких крыш позапрошлого века?! Да знаешь ли ты, как это сложно: строить не на голом поле, не ограничивая полета своей фантазии, а втискивать новое в узкие простенки древности, приспосабливаясь к ней, внюхиваясь в ее запах? Тебе известно, что мой прадед — отпрыск дворянской семьи, — сознательно отказывался вступать в партию и потому до шестидесяти лет промаялся с семьей в жалкой коммуналке?! Это не помешало ему стать директором ГИПРОГРАДа, потому что талант не зароешь в землю! А потом он и его сотрудники, наконец-то, построили себе этот дом, поместив его на средневековых валах польского магната, основавшего город, между старинными домишками парковой улицы!

Во время этой продолжительной тирады Вадик по обыкновению молчал, насупив брови о чем-то своем, а Валя мысленно говорила: как ты можешь, что ты можешь знать, это же МОЙ РОДНОЙ ГОРОД, здесь — вся я, здесь нет ни плохого, ни хорошего, ни лучшего, ни худшего, здесь просто — ЕСТЬ, и я ухожу в это ЕСТЬ всеми своими фибрами, я не гуляю, не осматриваю достопримечательности, не восхищаюсь, я погружаюсь в сами основы, в потаенные пружины, в глухие корни, архетипы, истоки, породившие те «сливки», которые ты сейчас спиваешь, я ныряю на такую глубину Рода, после которой — уже нет ничего, только — Хаос, Бог, Сотворение Мира, Сотворение Человека, Сотворение Жизни...

Закончив свою прочувствованную речь, Валя перевела дух и с детской обидой подытожила:

— А у тебя — дурной вкус!

После этого разговора прогулка по городу уже не казалась ей такой увлекательной, как прежде.

Вернувшись в свою «Надежду» с мягкими ковровыми покрытиями и зеркальными лифтами с переливающимися серебряными потолками, с которых доносилась легкая приятная музыка, они выбросили четверть (гулять, так гулять!) преподавательской зарплаты на легкий диетический ужин с участием целой отварной форели и душистого зеленого чая весеннего сбора с молодых китайских плантаций. Но даже изысканная и (надо отдать должное хозяевам отеля) небезвкусная роскошь не отвлекала от грустных мыслей. Разминая очередной кусочек нежного мяса на фарфоровой тарелке, Валя вдруг неожиданно поняла: ЕЙ НЕЗАЧЕМ ЖИТЬ.

Как говорил, один великий писатель, «чувство абсурда» может захватить вас на повороте любой улице. В самом деле, что она сделала в своей жизни, ради чего можно было бы, не мучаясь угрызениями совести, продолжать ее? Она не построила ни одного дома, не родила и не воспитала ребенка, не спасла жизнь ни одному человеку. Ее полубездарные (ни то ни се, как будто списанные с миллионов первотекстов, уж лучше б — полная безделица) стихи и рассказы, в столь больших количествах лабающиеся и печатаемые в журналах и Интернет-изданиях, никто не читает, или читает минимальное количество людей! Даже Родину свою, евхаристическое таинство детства, кровоточащее сердце своей семьи, эту чашу Грааля, это вино всех вин — и ту не удалось сохранить! Единственное, что она умеет, — это читать умные книжки и пересказывать их своим студентам, осознавая при этом, что именно они, тупые, дерзкие и желторотые, знают этот самый смысл жизни, потому что просто живут и не задумываются над ним.

На следующий день они пошли в церковь, где крестили Валю. Церковь была крохотная, голубая, с двумя серебристыми куполами и золотой наружной иконой Божьей Матери между ними, светящейся от лучей солнца, как новая монета. В храме Валя, одетая в открытую синюю футболку и джинсовую юбку, с многоярусной связкой голубых бус на шее, с голубым лаком на ногтях и такого же цвета браслетом на запястье, дополненным громадными, «рокерскими» по здешним меркам, часами, несколько растерялась. Еще бы: не взяла с собой пресловутой патриархальной косынки (а волосы-то выкрашены в рыжий цвет), и забыла, где ставить за здравие, а где за упокой. Вся скомкавшись, чтоб ее «вульгарность» меньше бросалась в глаза, Валя подошла к непременной сельской бабушке в белоснежном, вышитом сочной алой вязью, платке и в светлом, явно накрахмаленном платье, и, приложив руку к груди и слегка поклонившись, с искренним почтением спросила:

— А де у вас ставлять за здоров'я, а де за упокій душі?

Старушка оказалась неожиданно активной. Она схватила Валю своими сухими, но на редкость цепкими и сильными, ручонками, и притянув к себе, торопливо зашептала:

— Нічого не чую дєточка, глуха вже зовсім бабця, що тобі треба?

Было видно, что, несмотря на ее богемный вид, Валя ей очень понравилась. Притянув к себе слегка испуганную, растроганную и начавшую было вырываться Валю, бабка услышала, наконец, вопрос, и затараторила:

— За здравіє — наліво, он, де Матір Божа, заступниця наша, з немовлям, а за упокій душі — направо, а ще, — де розп'яття, бачиш прямо, он, біля вівтаря! Да! А я глуха стала, не чую нічого вже, тому перепитую, — зачем-то повторила бабка, как бы извиняясь.

Из церкви Валя вышла, храня на запястьях тепло бабкиных ладоней, как после причастия. На душе было — ни хорошо, ни плохо, ни благостно, ни печально, а как-то лениво, так что не хотелось ни о чем думать. Старясь не расплескать переполненную чашу умиротворения, Валя решила напоследок перед поездом еще раз попробовать пробраться в свой подъезд. А вдруг удастся?

— Я пойду первый, — уверенно сказал Вадик, оттирая Валю плечом. «Чувствует вину за происшедшее? Или все-таки беспокоится?» — у Вали потеплело на душе. Она послушно засеменила вслед за ним, стараясь, в силу неизменно возникавшего у нее по отношению к нему материнского инстинкта, держаться ближе, чтоб при необходимости защитить.

В форме такой жалкой процессии они вошли в подъезд. Там было тихо. Первый пролет, второй, третий — и они оказались у самой квартиры. Удивительно, но никаких собак не было слышно, даже изнутри, как будто все вчерашнее просто привиделось. Или послышалось. Как и следовало ожидать, вместо старой деревянной в квартире была установлена новая навороченная дверь. Она громоздко распласталась по узкому простенку, всем своим видом изображая неприступность и свирепость. Глядя на нее, Валя, как это ни странно, не почувствовала никакой обиды за прошлое. В душе странно крепло недавнее чувство уверенного покоя.

Выходить из подъезда во двор, вопреки ожиданиям, — тоже не было тягостно. Слез не последовало. Впрочем, особой радости тоже. И в самом деле: разве человек переживает какие-то глобальные чувства, ежедневно выходя из дома? У Вали сложилось впечатление, что именно так происходит и с ней. Она снова почувствовала себя маленькой девочкой, которая просто вышла погулять в безопасный и знакомый до кровинок двор. И все тут. А Вадик — это ее давний товарищ по дворовым играм, или даже брат, или мама, или папа, или дедушка, все равно... Главное — он такой же вечный, узнаваемый, кровный, как этот двор, дом и алыча под крыльцом...

Теперь она знала, ЧТО надо делать. Жизнь опять обрела смысл.

Подняв над головой сжатый кулак, Валя с фамильярной нежностью подмигнула дому на прощание. Держись, браток! Мы их еще сделаем! На вокзал они шли по шумной обжитой улице, по которой, грохоча брусчаткой, неуклюже перекатывались грузовики и легковушки. Мимо них снова спешили рабочие люди. Валя с благодарностью смотрела на деловитых мамаш, выкатывающихся из окружающих подъездов с колясками: ВЕДЬ они ПРОДОЛЖАЛИ ЖИЗНЬ В ЕЕ ГОРОДЕ. Она интуитивно, как всегда в моменты глубоких душевных потрясений, взяла Вадика за руку. Выпуклости ее ладони привычно и ладно вошли в его вогнутости. «Наверное, это и есть любовь, — подумала она, — не страсть, не сласть, «не поединок тел», не иллюзорное «родство душ», а эта крепкая подогнанность друг другу двух разных ладоней». А вслух сказала:

— Знаешь, Вадик, у меня появилась Цель. Я заработаю много денег и выкуплю эту квартиру у чертовых буржуев! Каково?

И, поскольку Вадик вполне уместно промолчал, немного подумав, добавила:

— Главное, чтобы потом, когда я это сделаю, не сесть и не завыть в этой квартире от чувства бессмысленности дальнейшей жизни.

Я не сказала самого главного. Я рождена, чтобы написать обо всем этом. Не важно, плохо иди хорошо. Написать о чем-то — значит, продлить его существование. Иди подарить бессмертие. Это, как удастся. Никто не сделает этого, кроме меня. Никто, кроме меня.

Поезд отъехал на пять минут раньше обычного. Они едва успели купить минералки на оставшуюся после зубастой гостиницы мелочь. Ничего, дело наживное: где прибавится, там убавится, где убавится, там полегчает.

Все вернется на круги своя...

Даже сами круги.

***

— Как можно было поймать бабочку?! Выбрось ее сейчас же!

Девочка ослабила хватку подорожника и слегка им встряхнула. Оттуда выпала бабочка. Сначала она прильнула к самой земле, потом слегка приподнялась, трепыхнулась, сделала пару пробных кругов над примятой травой и, расправив крылья, взмыла высоко в небо...

2008