• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• ФОРУМ
• Реализация
• Реклама
• Предприятие

1.

Сразу от края прибрежной шоссейной дороги начинались бетонные ступени, выкрашенные в несерьезный розовый цвет. Три из них позволяли взойти на широкий постамент, над которым грациозно возвышался портик о пяти колоннах с нахлобученной по самую нижнюю балку ярко-красной крышей. На металлической черепице громоздились широкие синие буквы «Пристань». Остальные ступени вертикальным зигзагом вели вниз к причальному мосту. Перила лестницы белели ребрами. Хотелось потрогать деревянные, нагретые солнцем, поручни, прилежно отполированные пассажирами. Приятное тепло дерева, округленные края пробуждали ностальгические чувства: деревянная лошадка и новогодние подарки из дубового сундучка мелькнули в памяти, озаренные лучом чувашского солнца, по-бабьи рассевшегося над старинным игрушечным городком Козловка. Здесь Волга поросла островами, опустила покатые берега и казалась не такой широкой, будто тонким лаковым ремешком стянута — чисто Людмила Гурченко из «Карнавальной ночи» с осиной талией и лукавой улыбкой.

Острова клубились зеленью. У горизонта — противоположный берег в буклях могучих крон. А над всем этим раздольем — небо в барашковых облаках. Гладкая вода реки по-хамелеоньи перекрасилась в небесный цвет. Если бы не зеленые полосы лесного массива, поди разбери, где верх, где низ: сплошная синева с гигантскими комами сахарной ваты — эдакими пушистыми дирижаблями. К причалу басовым канатом недвижно прихвачен заржавелый параходишко — жучок, посаженный естествоиспытателем на булавку. Деревянный настил у самой воды венчала белая металлическая арка. «Ворота в рай!» — изумилась Маша. Она наблюдала мир с пригорка, отделенного шоссейной стрелой от пристани, жадно примечала детали, сладко фантазировала. «Мне бы на суденышке прокатиться, — прижмурила глаза Маша. — Ничего, что старенькое! Скрипит — значит, живет!». Маша неожиданно осеклась и загрустила. Окружение сразу перестало интересовать ее. Взгляд укатился внутрь, лицо померкло — так водяная лилия закрывает вощеные лепестки, теряя над собой солнце.

Сидеть в траве расхотелось. Девушка поднялась и пошла прочь от своего наблюдательного пункта. Она ускорила шаг, стремясь обогнать подступающую откуда-то из живота панику и быстрым шагом вытрясти ее из тела. Но та упрямо пробиралась выше. Затапливала живой сосуд. И такая тоска скрутила сердце!.. Надо срочно чем-то отвлечься, подумать о чем-то веселом. Или смешном... Скорее, скорее, скорее!.. Не успела! Панический страх крепко стиснул голову и прошелся стальной плетью по позвоночнику. Дыхание сперло, глаза расскрылись широко, на руках и ногах волоски встали дыбом. Спину охолодили тысячи мурашек. Каким-то десятым чувством она уловила неземное, нечеловечье — бездну, тьму кромешную и себя в ней — безжизненную, но переполненную неописуемым страданием. «Не хочу! Не хочу!» — убегала Маша, увязая в высокой траве. Она завертела головой из стороны в сторону, пытаясь стряхнуть навязчивые мысли, схватилась за сердце и заплакала, причитая: «Мама! Мамочка! Где ты?! Спрячь меня! Спрячь между колен, под юбкой! Удержи своей силой! Ты же меня любишь? Любишь, правда? Не отдавай меня! Пожалуйста-а-а-а...», — по-щенячьи заскулила Маша, зацепилась ногой за твердые стебли, споткнулась, упала, выпростав вперед руки. Обняла землю и плакала. Плакала и обнимала: «Пожалуйста-а-а-а...».

А земля пестрела разнотравьем. Ветерок прохладный трогал голову девушки без единого волоса. Лавируя меж стеблей, улепетывали жучки и букашки. Приполз лесной клоп и, оглушенный, замер перед самым Машиным носом. Маша рукавом вытирала слезы и сопли, ревела с подвываниями, пока, наконец, не почувствовала, что отпустило. Как будто черта косматого, который пугал ее мыслями о смерти, своротило от девчоночьих рыданий, и он по-тихому смылся. Маша и улыбнулась кривыми от плача губами. Клоп очнулся, шевельнул усом и удалился вразвалку, по-хозяйски. Посмотрела Маша на небо. Проводила взглядом облака. Сощурилась на солнце. «Мы победили его!», — гордо шмыгнула носом, показав кулак воображаемому черту, встала на ноги и уже бодрее зашагала в сторону больницы.

2.

— Васильевна, объясните мне вот это. От сих и до сих.

Пожилая сухопарая санитарка отставила в сторону швабру и присела на край Машиной кровати.

— Уж больно мелко написано! — Васильевна поднесла книгу ближе к глазам и прочла в указанном месте. — «Вот принесли некоторые на постели человека, который был расслаблен, и старались внести его в дом и положить перед Иисусом. И, не найдя, где пронести его за многолюдством, влезли на верх дома и сквозь кровлю спустили его с постелью на средину пред Иисуса. И Он, видя веру их, сказал человеку тому: прощаются тебе грехи твои»*

— Неужели все болезни от грехов?

Васильевна помолчала немного, отложила книгу и воззрилась на свои красные ладони.

— Если спросить вот эти руки, сколько полов они перемыли, сколько раз тряпку выкручивали, выжимая, — никаких чисел не хватит! Как с малолетства уборщицей устроилась, так и помру со шваброй в обнимку. В семь утра уже на посту и в девять вечера заканчиваю. Дома — в телик таращусь. Детей нет. Замуж не вышла... Грешна, что говорить! А ведь не болею! Шестьдесят пять мне, Машенька. Пятьдесят лет только в больнице служу. Такого понаслушалась! Такого перевидела! У меня и тело трудится, и сердце роздыху не знает. Может, потому не болею, что душа за несчастных вся изболелась? Н-е-е... Тут соль в другом. Кому-то недуги за грехи предназначены, кому-то в усмирение плоти и духа, а кто-то болеет для блага других.

— Как это — для блага?

— Вот я, например. За столько лет общения с пациентами, наверное, пять университетов закончила. Книг не читаю. Зачем они мне? Таких историй наслушаюсь! Прежде славилась боевой девчонкой: чуть что — огрызаться, а то и ударить могла. Выпивать не гнушалась, курила, как паровоз, матершинница была еще та. А поработала в больнице с десяток лет — мягче сливочного масла стала. Сколько откровений узнала! Скольких оплакала! Дурные привычки испарились... Пациенты меня человеком сделали. Во как!

— Это потому что вы податливая такая, — улыбнулась Маша.

— Не только поэтому. Я и с родственниками больных общаюсь. Такие перемены в них происходят, не поверишь!

— А мне за что болезнь дана?

— Кто его знает, Машенька. Мы планов Господа не ведаем. Такая чистая девушка, как ты, у него на особом счету.

— Вы успокаиваете меня, Васильевна.

— Конечно, успокаиваю. Как иначе?

— Хотелось бы думать, что ценой моей жизни улучшатся несколько человеческих характеров.

— Не характеров, а душ. И не улучшатся, а спасутся. Ты для них — спасительница.

— Как у вас все определено и разложено по полочкам! Спаситель — один.

— Верно, один. Иисус — всеобщий Спаситель, а ты... — Васильевна запнулась, подбирая нужное слово.

— А я — локальная, что ли? — Маша и Васильевна рассмеялись.

3.

На пригорке одним наблюдателем прибавилось. Маша, укутанная в плед, — в кресле-каталке, а рядом отрешенным изваянием — мама Наталья Владимировна. Они смотрели вперед — через шоссе — на реку. Смотрели и ничего не видели. А над рекой звенело небо.

— Слышишь?

— Слышу...

— Мама, как ты будешь без меня?

— Не знаю...

— Обещай, что справишься.

— Обещаю...

— Ты только не плачь. Не плачь. Думай о том, как мы хорошо жили вместе.

— Ладно.

— Пока не начались боли, я была счастлива. Знай это.

— Знаю.

— И сейчас я счастлива. Совсем слабая стала, но счастлива. Понимаешь?

— Понимаю.

— Мама, я не хочу, чтоб ты страдала из-за меня. Рано или поздно все уходят. Мне даже интересно, а что там?

Обе посмотрели вверх, на небо, будто за околоземным голубым свечением, в прозрачной темноте вселенной, где звезды мигают миллиардами подвесных фонариков, существовал другой дом, пугающий и манящий одновременно.

— Как странно! Нас кладут в землю, а мы оказываемся на небесах.

Наталья Владимировна положила руку на плечо дочери. Постояв немного, она развернула коляску и направила ее к спуску. Через четверть часа обе находились на старом пароходе.

Осень изжелтила и скукожила травы, перекрасила кроны деревьев, зазвала ветры.. Они прилетели, гоня впереди себя тучи. Понравилось им здесь, у пристани, — заигрались, окаянные. То сквозь арку, ведущую в рай, прошмыгнут, то вокруг портальных колонн, как заведенные, вертятся, то треплют одежды приходящих поглазеть на темнеющие воды реки. Пароходишком баловались, как свистулькой. Дунет ветер посильнее, из всех щелей высокими нотами свист вырывается да так гармонично — заслушаешься. А тут женщины ступили на металлическую палубу. Одна, необыкновенно худа, — в лыжном комбинезоне и бейсболке, подоткнутая со всех сторон шотландским пледом, и в инвалидной коляске; другая, крепкая и статная, — в вязаной мохеровой шапочке, теплом шерстяном пальто и туфлях на каблуках-клеш. Звучание судна изменилось. Низких звуков прибавилось, печалью повеяло. Скоро из каюты на палубу выбрались капитан с матросом — судно забасило. Кивками приветствовали пассажирок.

— Отчаливаем? — обернулся парень к женщинам.

— Да. Мы готовы.

Капитан взялся за поручни коляски.

— Помочь в каюту спуститься?

— Я здесь хотела... На ветру, — смутилась Маша.

— Дело хозяйское, — капитан улыбнулся понимающе и удалился в рубку.

Пароходик тихим ходом двинулся вдоль берега, потом взял чуть влево. Выйдя на середину реки, выпустив с гулом пар, привычно устремился против ветра, постукивая мотором.

Наталья Владимировна тормозом закрепила кресло-каталку и присела на скамью. Она также, как и дочь, подставила лицо ветру. Пришлось часто моргать глазами.

— Машенька, открой секрет. Откуда в тебе столько силы, чтоб, несмотря на болезнь и страдания, оставаться счастливой? Ты засыпаешь и просыпаешься с улыбкой.

— Все очень просто, мама, — улыбнулась Маша. — Сначала боль как следует помотыжит меня. Невыносимая, вытягивающая все жилы, разрывающая каждую клетку тела. Не знаю, можно ли представить, когда все в тебе бесконечно ноет и пронизывается острыми, жгучими иглами боли. Мозги стынут, а ты стонешь. А потом уже кричишь. Тогда приходит медсестра и делает вожделенный укол. Боль отступает. Еще какое-то время лежишь без сил и без мыслей, а потом... Потом я вижу цветущий яблоневый сад. Брожу между стволов, трогаю их, любуюсь цветеньем, вдыхаю аромат. В центре сада стоит огромное дерево. В нем — дверь. Вхожу и попадаю в сияющий туннель, он выводит на поляну. Там собрались птицы и звери невиданной красы и очарования. Там всюду книги. Можно опереться спиной о медвежий бок и читать. «Вечер... Колокольчики майские в темноте звенят, и молочно-белые запахов зыблятся ткани. Вдыхаем пар от цветников, друг к другу прикорнув. В последнем блеске дня мерцают тюльпаны, сирень журчит из дышащих кустов, к земле примостилась светлая роза. Славные мы все люди. А за версту, сквозь голубую ночь, льется приглушенный бой часов»** Секрет — в мечтах, мама. Когда я мечтаю, просто купаюсь в счастье. Мечты — мое укрытие, они пробуждают радостное чувство, приближают к красоте, помогают преодолеть безжалостную реальность, страхи. Я давно разделила мир на два: реальный — неприятный, ужасающий, и придуманный, приносящий облегчение и даже обезболивающий. Как только закрываю глаза, сразу же уношусь в мечты. Там хорошо, и я улыбаюсь.

Маша высунула руку из-под пледа и протянула матери тетрадь.

— Когда-нибудь, через годы, когда все уляжется, прочти.

Наталья Владимировна прерывисто вздохнула, свернула заветную тетрадь трубкой и вложила в карман пальто.

— Это теперь я все знаю и понимаю про себя, а вначале был только страх и больше ничего, — Маша заглянула в глаза Натальи Владимировны, — Так и ты, мама, избавляйся от горя, представляя меня в яблоневом саду.

Пароходик, как старая нянька, слегка покачивался, убаюкивая печаль женщин. Желто-бурые деревья по берегам, ускользая от взгляда, выглядели слишком живописно. Над рекой серой акварелью размазалось небо. В корабельной рубке у штурвала стояли оловянными фигурками капитан и матрос. Только ветер, полоща лица пассажирок, позволял ощущать реальный мир непосредственно кожей. Кончится ветер и кончится эта жизнь. Там, на небесах, безветрененно и тихо.

2008