• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• Предприятие

... В течение почти целого столетия, предшествовавшего революции, существовало два весьма различных взгляда на конституцию Англии, так что нет ничего удивительного в том, что когда всего лишь за несколько лет до революции образовались партии вигов и тори (1) , обнаружились значительные расхождения в принципах, на которых они основывались; и хотя они были абсолютно противоположными, каждая сторона утверждала, что именно ее принципы соответствуют характеру одной и той же, общей для всех конституции. Не раз уже говорилось, каким образом это произошло, и у меня здесь нет возможности более подробно это объяснять. Будем же рады, что такое положение вещей уже отошло в прошлое. Наша конституция перестала быть загадкой, власть короны четко ограничена, химера прерогативы устранена, и права подданных не являются более проблематичными, хотя желательно еще кое-что для более действенной защиты этих прав. Большинство из ныне живущих подданных родилось уже во времена этой конституции, и они не имеют и не могут иметь никаких обязательств по отношению к каким-либо иным законам, с конституцией же существующей они связаны всеми общественными узами и всеми своими интересами.

Перейдем к доказательству нашей точки зрения, и, чтобы сделать это ad hominum ("применительно к человеку", лат.), позаимствуем аргументы у великого поборника наследственного права. Упомянув в своем введении о том, что он старается высокопарно, но тщетно доказать в своей книге в защиту наследственного права — "завет девяти столетий, непрерывные титулы, сохранявшиеся пять с половиной веков",— он пытается убедить нас "новым законом и современной конституцией". Этой современной конституцией является акт о признании (2), принятый в первый год правления короля Якова Первого. Содержащиеся в данном акте декларации в пользу наследственного права, без сомнения, написаны в самых сильных выражениях, которые только существуют в нашем языке, а напыщенность стиля, которым они изложены, позволяет предположить, что они принадлежат перу его величества. Отсюда автор делает вывод, что, поскольку "обеты и деяния отцов связывают потомство, то и акт этот, покуда общество не откажется от него законным путем, налагает на каждого члена общества такие же обязательства, как если бы он самолично высказался в пользу этого акта".

Таким образом, если бы этот акт был законным путем отменен или упразднен, вместо него появился бы другой, новый закон, противоположный ему, но не менее обязательный. А поскольку ни этот акт, ни акт двенадцатого года правления Карла Второго, утверждающий, по справедливому и несомненному праву, принадлежность короны королю, его наследникам и законным преемникам, не были законным путем упразднены, на нас по-прежнему лежат все те же обязательства, и, следовательно, государственный строй, установленный революцией 1688 г., является 1незаконным. Однако я спрашиваю, разве воля Генриха Восьмого, исключавшая всю шотландскую ветвь из престолонаследия в Англии, не была узаконена в соответствии с актом, принятым на двадцать пятом году его правления? И разве тот же автор не обосновывал законность этого завещания, к собственному удовлетворению и, полагаю, к удовлетворению своих читателей? Разве была эта королевская воля законным путем отменена? Разве был этот акт упразднен специальным указом? Я спрашиваю далее, можно ли считать наследственное право, равно как и обязательства подданных по отношению к этому праву, неизменными и вечными, как утверждает автор, ссылаясь на акт о признании, не вступая при этом в открытое противоречие с актом королевы Елизаветы, признающим за парламентом право ограничивать и контролировать наследование короны? Разве этот акт был специально отменен? То, что король Яков Первый наследовал законным образом вопреки закону, наш автор охотно допускает, и его доводы чем-то напоминают доводы папских казуистов, утверждающих, что его преосвященство jure potest contra jus decernere ("может законно решать вопреки закону", лат.)

Но если на эти вопросы ответить по справедливости, из ответов и аргументов, которые я привел, будет вытекать, что новый закон, эта современная конституция — не более, чем иллюзия, что она никогда не налагала обязательств ни на одного члена общества и что парламент был столь же правомочен устанавливать конституцию 1688 года, несмотря на акт о признании, как и принять этот акт в 1603 году, невзирая на два упомянутых мною акта и волю Генриха Восьмого, утвержденную в силу первого из них. Это изменчивое и неопределенное наследственное право должно либо пасть, либо быть поддержано защищаемым заветом девяти столетий и законом пяти с половиной веков, — но ни один разумный человек, читающий эту книгу, не будет убежден, что доказательства автора хоть на йоту более убедительны, чем старания ученых антикваров Италии, доказывающих, что нынешний папа римский является прямым потомком св. Петра.

Если этот акт о признании рассматривать, как порою делается, в качестве выражения мнения трех сословий нашего королевства — а декларация эта, по-видимому, принималась скоропалительно, ибо акт был трижды зачитан в одной и той же палате в один и тот же день, то мнение трех сословий, выраженное не в спешке, а после самых серьезных дебатов и обсуждений, можно было бы с гораздо большим основанием выдвигать в поддержку нашего нынешнего устройства Англии. Если этот акт о признании, невзирая на все возражения, трактовать как закон, принятый с согласия короля, в противовес действиям конвента, в результате которых были возведены на трон король Вильгельм III и королева Мария, то ответ напрашивается сам собою. Обстоятельства в двух этих случаях были весьма различными, но если их рассматривать без пристрастия, то обстоятельства, которые способствовали передаче короны после революции Вильгельму Оранскому, окажутся по меньшей мере столь же соответствующими разуму, закону и практике, как и обстоятельства, способствовавшие восхождению на трон Стюартам.

Королева Елизавета назначила своим преемником короля Якова Первого, и страна оказала ему поддержку: ни королева, ни народ не обратили внимания на закон, который препятствовал такому наследованию. Объяснение этому найти нетрудно, если обратиться к истории того периода, которая дает основание утверждать, что народ не стал бы действовать таким образом, будь король Яков, подобно матери, убежденным сторонником папы. Так он взошел на трон, и, будучи коронован, получил, как и другие короли, права, на которые опирался, соглашаясь или споря с парламентом.

Послереволюционное государственное устройство выработано конвентом с участием светских и церковных лордов при полном и свободном представительстве всего народа. После того как король Вильгельм и королева Мария вступили на престол, это устройство было подтверждено собранием всех законодательных властей. И тот, кто станет оспаривать законность этих действий, должен доказать прежде всего то, что еще никогда не было доказано, как не было это доказано и автором, которого я так часто цитировал, а именно: незаконность действий тех парламентов, которые возвели на трон Эдуарда Третьего и Генриха Четвертого (3) и созывались столь же экстренно по письменным указам именем Эдуарда Второго и Ричарда Второго. Он должен доказать незаконность действий даже того собрания, которое призвало на родину Карла Второго до подтверждения их действий последующим законом. Далее он должен объяснить, почему любые законы королей дома Ланкастеров постоянно принимались и соблюдались постоянно, но сделать это следует более убедительно, нежели автор труда "В защиту наследственного права", уверяющий нас, что причиною тому были "терпимость Эдуарда Четвертого и его преемников и одобрение народа". Он должен объяснить, почему остаются в силе законы Ричарда Третьего и Генриха Седьмого, но убедительнее, чем это делает тот же автор, усматривающий причину в недостаточности титула Генриха Седьмого, который он, впрочем, в другом месте возвеличивает, хотя и утверждает, что он был не лучше, чем титул Ричарда Третьего, а также в большом уважении, которое Генрих Восьмой испытывал к своему отцу.

Когда все это будет доказано, можно будет поразмыслить и над тем, как на это возразить. А тем временем хотелось бы заметить, что помимо страсти и предубежденности, которые охватывают почти всех, пишущих на эту тему, существует и одно очень важное различие, необходимое при обсуждении такого рода исторических случаев, которое ими либо вообще не проводится, либо проводится недостаточно четко. Они сравнивают действия, не сравнивая обстоятельств. Необходимость и самосохранение — два великих закона природы, поэтому они вполне могут обойтись без строгого соблюдения принятых форм какой бы то ни было отдельной конституции. Либо конвент должен был бы дойти до абсурда, о чем я уже писал, либо призвать обратно короля Якова, что было бы и того абсурднее, либо оставить страну в состоянии полной анархии, либо поступить так, как он и поступил. То, что сделал конвент, максимально соответствовало духу нашей конституции, статьям наших законов и примерам былых времен. Они приобрели почести, а их потомки — выгоды, впрочем, что я? — ведь, даже согласившись с тем, что они заслуживают бесчестья, а не почестей, нельзя не признать, что потомство их все равно извлекло барыши, не разделив с ними бесчестья.

В целом я беру на себя смелость утверждать, что тот, кто в настоящее время оспаривает или стремится оспаривать правомочность нашей действующей конституции, не разумнее и не честнее того, кто стал бы оспаривать законность Великой Хартии (4). Мне часто хотелось, чтобы какой-нибудь знающий антиквар, располагающий досугом, написал подробный трактат для обоснования королевской прерогативы в противовес Великой Хартии или наследственного права перед лицом революции. Я убежден, что он равно преуспел бы и в том, и в другом. Действительно, почему к Хартии, исторгнутой силой, а потому порочной в своей основе, надо относиться с большим почтением, считая ее более обоснованной, нежели к государственному строю, установленному в противовес божественному, а, следовательно, непреложному, праву? Я не случайно говорю: "а, следовательно, непреложному", ибо если не доказано, что это право есть нечто большее, чем человеческое, то едва ли удастся доказать и его непреложность. Но я оставляю сей предмет — возможно, вы считаете, что, говоря о нем, я столь же неразумно потратил время, как если бы проповедовал против Корана в соборе св. Павла (5). Пора поговорить о побуждениях и интересах, которые заставляют нас, как и веление долга, поддерживать действующую конституцию.

Эта часть моих рассуждений не потребует долгих слов, ибо, я полагаю, нет предубеждений достаточно сильных, чтобы вызвать серьезные расхождения во мнениях по вопросу столь ясному и столь нетрудному для краткого изложения. Мы не будем обсуждать здесь, изменила революция нашу старую конституцию к лучшему или же, обновив, вернула ее к изначальным принципам, к первоначальному устройству. Я полагаю второе, да и любой другой обязательно придет к выводу, что либо одно, либо другое было необходимо,— стоит ему подумать прежде всего над тем, как величие и власть монарха стали разрастаться сверх всяких границ, соразмерных с титулом верховного гражданского правителя, или, что то же, главы государства в свободной стране; над тем, сколькими искусными способами расширялась прерогатива короны, как много было создано прецедентов, мало благоприятствующих свободе, даже до вступления на трон шотландской ветви; если поразмыслит он далее над недвусмысленным тяготением, подтвержденным опытом, к принципам правления, не раз упоминавшимся доселе, которые и составили в совокупности неприкрытую систему тирании и учредили рабство как политический, нравственный и религиозный долг подданных, систему, в насаждении которой король Яков Первый преуспел сверх всякой меры, но которую не дано было утвердить ни ему, ни его потомкам. Все, что предстояло нам совершить, исходя из этих рассуждений, революция совершила, по крайней мере, настолько, чтобы в наших силах было доделать остальное. Дух свободы, воспринятый нами от наших саксонских предков и неведомых нам времен народного правления, сохранился в единой, почти непрестанной борьбе против узурпации со стороны наших правителей и пороков нашего народа; и те, кого не смогли поработить ни Плантагенеты, ни Тюдоры, по духу своему не могли стерпеть попрания своих прав и привилегий Стюартами. Они еще как-то мирились с последним из королей этого злосчастного рода, пока не пробил час, когда терпеть дальше было не только постыдно, но и гибельно; утверждая свою свободу, они нравом и долготерпением своим опровергли и предвосхитили все возражения, которые склонны были выдвигать внешние и внутренние пособники тирании, насчет действий нашего народа в отношении своих королей. Так докажем же праведность этих действий, упорствуя в них, и да сохраним для себя единственную в своем роде честь увековечения свободы нашей готической системы правления, в то время как многие другие народы, некогда обладавшие тем же, впоследствии ее утратили.

Если хотя бы единожды признается богом дарованное непреложное, наследственное право управлять обществом — право, независимое от воли общества и переходящее к любому наследующему государю немедленно после смерти его предшественника, право, предшествующее всем принятым обязательствам в отношении своего народа; если хотя бы единожды народ признает, что он связан с таким государем узами пассивного послушания и непротивления, узами слепого, верноподданнического повиновения, не обусловленным взаимным обязательством со стороны правителя оградить свой народ от посягательств; если род неписаного закона или таинственная каббала, которую начетчики-фарисеи в черных рясах или длинных мантиях всегда готовы привести и истолковать в соответствии с желаниями очередного монарха, хоть бы единожды находят себе применение как некий дополнительный кодекс к общеизвестным законам страны, то такие монархи получают возможность благодаря силе, а не правам, которыми их наделяют, превратиться в тиранов; государи же, когда сила в их руках, склонны думать, что имеют и право на тиранию.

Таково было положение короля и народа до революции. Революция и последовавшее за ней переустройство внесли значительные перемены в это положение вещей. Ныне король Британии точно и определенно является тем, кем короли всегда должны быть — членом — правда, верховным членом, главой — политического организма; во всех своих проявлениях он остается частью единого, индивидуального, конкретного целого, но ни в одном из них он не существует в отрыве от этого целого, независимо от него; отныне ему не дано двигаться по иной орбите, нежели его подданные, он не может, словно некая высшая планета, притягивать, отталкивать, определять и направлять их деяния своими собственными. Он и они — части одной системы, тесно связанные и работающие сообща, действующие и воздействующие друг на друга, ограничивающие один другого и ограничиваемые им, подчиняющие его, но и подчиненные ему; стоит королю нарушить такую взаимосвязь с народом, как он вообще перестает иметь с ним что-либо общее. Уложения, в силу которых он управляет людьми, представляют собой некие основополагающие соглашения, заключенные между ним и народом. Положение короля целиком обусловлено ими, поэтому он может лишиться права на то, чтобы подданные повиновались ему, полностью и бесповоротно, как и каждый из них может лишиться своего права на защиту с его стороны. Отныне не существует каких-либо скрытых "резервов" власти, которые можно было бы при случае пустить в ход, дабы взять верх над правами и привилегиями народа. Законы страны общеизвестны, они и есть тот единственный источник, из которого властитель может черпать свои притязания, а народ — свои. Было бы пустой тщетой прояснять и далее вопрос, который и без того уже начинает проясняться, или вдаваться в более подробное перечисление преимуществ, которые проистекают или могут проистекать из нашего нынешнего устройства.

Всякий, кто предпочитает свободу рабству, кто не желает дрожать за собственную жизнь, несомненно, отвергнет тот способ правления, который смог установить Яков Второй, воспользовавшись национальными раздорами и длительным, почти непрерывным периодом недальновидного потворствования короне, в пользу системы правления, противоположной последующему устройству; если же такой и найдется, то, говорю об этом во всеуслышанье, не ему и не ради него я пишу.

Посему я позволю себе утверждать, не боясь обвинений в бездоказательности, что конституция, согласно которой мы сейчас живем, предпочтительней любой из конституций, существовавшей когда-либо до революции. И вот по прошествии множества битв, после избавления, почти чудесного, какого ни один народ в мире не может ожидать дважды в судьбе своей, после того, как мы искренне и честно усовершенствовали ряд положений нашей новой конституции, еще более усиливших ее достоинства, мы вплотную приблизились к достижению почти полной уверенности за свою безопасность, когда свободные люди, стремящиеся и впредь оставаться свободными, могут присесть и передохнуть, не теряя при этом бдительности (ибо нельзя ни на миг предаться благодушию при таком правлении, как наше), но и без тревожного чувства. Таким образом, из всех приведенных выше доводов и всех наших взаимных увещеваний следует со всей непреложностью, что нельзя останавливаться на полпути в столь важном деле. Революция положила ему начало, однако если кто-то полагает, что она же его и завершила или же что оно было завершено позднее, очень и очень ошибается. Тогда были заложены основы. Некоторое время вслед за этим мы действовали подобно евреям, восстанавливающим свой храм: творя одной рукой святое дело, в другой мы держали меч, чтобы защитить его. Этот период смятения, эта опасность миновала, и мы предадим дело свободы, без всякого даже намека на оправдание, если не довершим постройку сего славного храма, которому суждено стоять и в века, от нас отдаленные, коль скоро он будет завершен, но который начнет разрушаться и превратится в руины, если останется и впредь в таком незавершенном виде.

Теперь, когда яснее становится путь, которым предстоит идти во имя свободы, дабы сделать ее полной, намного продлить срок действия нашей нынешней конституции, мне кажется, будет полезно рассмотреть, какие препятствия встречаются или могут встретиться в будущем на нашем пути и какова природа противодействия в настоящем и будущем, с которым мы можем столкнуться. Для этого проанализируем еще раз наши политические группировки и противоречия — как те, что существуют в настоящее время, так и те, что могут возникнуть впоследствии, — как мы анализировали противоречия, порожденные революцией.

Одно из возможных противоречий и связанная с ним категория людей — это те, кто недоволен системой правления, но при всем том полон решимости сохранить конституцию. Такое положение может возникнуть в любое время: при нынешнем мудром, добродетельном и триумфальном правлении и уж, тем более, при любом другом.

Вторая возможная группировка включает людей, настроенных против существующего строя, поскольку они против конституции, что, я думаю, никогда не будет свойственно многим, или же из людей, настроенных против конституции, поскольку они против существующего строя — таких может быть значительно больше. Как те, так и другие сходятся на одном. Первые хотели бы свергнуть правительство, дабы изменить конституцию, вторые готовы пожертвовать конституцией, дабы покончить с нынешней системой правления.

Третья возможная группировка и третье, последнее противоречие связаны с людьми, преданными правительству или, правильнее сказать, лично преданными тем, кто стоит у кормила власти, т. е., выражаясь еще более точно, той власти, выгоде и покровительству, которые обеспечивает им милость правителей; при всем том эти люди — враги конституции.

Что касается первой и второй категорий, то если и отыщутся среди нас их поборники, лично мне представляется, что ни в настоящем, ни в будущем они не представляют особой опасности и, поскольку дело свободы вряд ли встретит серьезное сопротивление с их стороны, даже несмотря на то, что представители второй группировки скорее будут стремиться обратить нас в рабство, нежели укреплять свободу, и несмотря на то, что благоразумие требует, чтобы мы постоянно остерегались и тех, и других.

Да, действительно, первые могут даже таить надежду подчинить себе большинство народа, создав немощное, основанное на угнетении, самодержавное правление. И если чаша терпения переполнится под властью какого-либо еще не родившегося на свет монарха, если на восстановление справедливости не останется ни малейшей надежды, если самой свободе будет грозить неминуемая гибель, то дух и буква нашей конституции оправдают сопротивление — мы просто обязаны быть достаточно хорошего мнения о наших потомках, чтобы убедить в этом самих себя, — которое будет нами оказано в столь безвыходной ситуации. Однако при отсутствии такой острой необходимости отдельные личности донельзя обольщаются, полагая, будто смогут пробудить гнев народа только потому, что сами его испытывают. Частные мотивы не в состоянии привести в движение массы. Восстание бывает всенародным, когда весь народ испытывает несправедливость. А потому такой поворот событий невероятен. Скажу более, просто невозможен при милосердии, справедливости и героическом духе нынешнего правительства; если я и упомянул об этой воображаемой партии, то сделал это лишь для того, чтобы не упустить из виду ни одну из предполагаемых возможностей. Что же касается второго из указанных противоречий, то, если представить гипотетически его перспективы, они окажутся чересчур уж нелепыми, а помыслы их поборников слишком откровенно злокозненными, чтобы представить опасность в дальнейшем.

Когда-нибудь, в далеком будущем люди, вероятно, станут спорить о роли отдельных министров, а возможно, и королей, но я тешу себя мыслью, что британский народ всегда сумеет в этих грядущих спорах отделить конституцию от королей и министров и безраздельно предпочесть ее и тем, и другим. У людей со временем — ибо такова природа человека — должны возникнуть основания для противодействия министрам и даже королям, но никаких оснований — по самой логике вещей — для противодействия такой конституции, как наша. В будущем может то и дело возникать потребность искать — и подчас находить — лучших министров и лучших королей, но никогда — потребность в более конституционном правлении. А потому, если даже и найдутся среди нас люди, о которых здесь идет речь, они не смеют надеяться, если только они в здравом уме, на общенародную поддержку; право же, стоит немного поразмыслить, как станет ясно, что по тем же самым причинам, по которым ныне они стали слабее, чем были еще несколько лет назад, по прошествии ряда лет они станут еще слабее, чем сейчас.

В отношении третьей категории, если и существуют где-нибудь такие люди, то в них-то и заключается наибольшая и, пожалуй, целиком и полностью та опасность, которая нам угрожает. Всем остальным не под силу уничтожить нашу свободу, эти же могут подорвать ее изнутри. Обладая способностью пробираться к власти при любом дворе и гораздо чаще, чем другие, приходя к власти при всех королевских дворах, кроме нынешнего, эти люди, которых санкционированное обществом восхождение по ступеням власти и поначалу безупречная честность ставят в исключительное положение, начинают воздвигать препоны дальнейшим гарантиям свободы и не успокаиваются до тех пор, пока не сведут на нет или не извратят уже установленные гарантии. Поскольку же главная опасность отныне и во все времена будет исходить от людей, принадлежащих именно к этой категории, необходимо показать, прежде чем мы завершим свои рассуждения, какими средствами они пользуются, чтобы успешно осуществлять свои коварные замыслы, и какими средствами можно их победить. Эти доводы приведут нас к осознанию того состояния, для достижения которого должны объединиться и объединяются все люди, каковы бы ни были их убеждения, к пониманию того единственного различия между партиями, которое можно уже и сейчас отметить между нами, не удаляясь от истины...