• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• Предприятие

Продолжение того же предмета (имеется в виду седьмое письмо) с тысяча шестьсот восемьдесят восьмого года

Ваша светлость обнаружит, что цели, провозглашенные союзом тысяча шестьсот восемьдесят девятого года между императором и Генеральными Штатами, к которому присоединилась Англия и который стал основой сформированной тогда конфедерации, сводились к тому, чтобы путем военных действий добиться по крайней мере приведения всех дел в соответствие с условиями Вестфальского и Пиренейского договоров и сохранения их в этом состоянии после войны при помощи оборонительного союза и гарантий упомянутых объединенных держав против Франции. Значение этого обязательства было достаточно ясным; и если бы это было не так, смысл его в достаточной мере определялся бы той отдельной статьей, по которой Англия и Голландия брали на себя обязательство оказать поддержку "Австрийской династии в том, чтобы вступить во владение и удержать под своей властью Испанскую монархию в случае смерти Карла Второго и отсутствия законных наследников". Это обязательство было двойным и тем самым имело отношение ко всей политической системе Европы, которая испытывала на себе в равной мере мощь и притязания Франции. До тех пор принималось во внимание лишь могущество Франции, о ее притязаниях как бы забывали; да и зачем о них было помнить, когда Европа столь неудачно была организована в политическом смысле, что те государства, за счет которых она увеличивала свою силу, и их друзья и союзники каждый раз считали, что сделали достаточно, если приходили к сносному соглашению с ней. Те, кто не мог отказаться признать нынешнее положение вещей, едва ли были в состоянии принять эффективные меры против будущих захватов. Но сейчас, поскольку тревога возросла больше, чем когда-либо, из-за допущенных Францией актов произвола и ведущихся ею интриг, из-за ее пренебрежения общественным мнением и усвоенного ею на протяжении последних двадцати лет повелительного тона, враждебные к ней чувства накалились, а средства ослабления или, по крайней мере, ограничения ее могущества возросли. Правители и государства, которые не придавали значения или способствовали росту этого могущества, что по очереди делал каждый из них, осознали свою ошибку, осознали необходимость ее исправить и поняли, что если они не смогут ограничить мощь Франции путем объединения сил, превосходящих ее, будет невозможно воспрепятствовать успешному осуществлению ею грандиозного замысла, связанного с Испанским наследством.

Английский двор незадолго до этого согласился содействовать ее захватнической политике, а король Англии унизился до того, что стал получать от нее пенсию (1). Но это не было национальным преступлением. Наоборот, нация громко протестовала, когда все это происходило, и едва Яков отрекся от престола и на него взошел принц Оранский (2), нация со всем пылом, какой только можно вообразить, вступила в борьбу за общее дело Европы, за ослабление чрезмерно усилившейся Франции, за то, чтобы предотвратить ее будущие и отомстить за ее прошлые покушения. Всех охватил дух мщения, и эта война была столь же войной гнева, сколь и войной политических интересов. К несчастью, этот пыл не получил ни надлежащего руководства, ни надлежащей поддержки. Он был безуспешным в первой из двух войн, последовавших за тысяча шестьсот восемьдесят восьмым годом (3), и безрассудным в обеих войнах. Я не вхожу в подробности, касающиеся событий названных войн. Замечу лишь относительно первой: Рисвикские договоры (4) отнюдь не соответствовали целям, которые были провозглашены, и обязательствам, которые были приняты на себя первым великим союзом. Мощь Франции, если иметь в виду размеры владений и прочность ее рубежей, не была доведена до размеров, предусмотренных Пиренейским договором, и даже до пределов, предусмотренных Нимвегенским договором (5). Правда, она лишилась Лотарингии (с очень серьезными оговорками) и других местностей на правом берегу Рейна, но затем император и имперский сейм целиком отдали Франции Страсбург. Уступки в пользу Испании были велики, но столь же велики были французские захваты и вторжения на ее территорию со времени Нимвегенского договора, и она немногого добилась в Рисвике — думаю, что не более того, что получила ранее в Нимвегене.

Как бы то ни было, все эти уступки (равно как признание короля Вильгельма, и другие, сделанные Людовиком Четырнадцатым после того, как он взял Ат и Барселону (6) уже во время переговоров, принимая во внимание также потери и частые поражения союзников и тяжелое положение конфедерации) изумили большинство людей, ибо они не привыкли к такой умеренности и такому великодушию со стороны этого государя. Но претензии дома Бурбонов на Испанское наследство не исчезли. Ничего не было сделано для того, чтобы умерить их, ничего не было подготовлено для того, чтобы им противостоять; а между тем трон должен был стать вакантным в ближайшее время, ибо Карл Второй находился в смертельной опасности. Его смерть была не за горами, а все усилия доброй королевы забеременеть оставались тщетными. В то время как Лига распалась, военные силы конфедератов были отведены и многие отряды распущены, а Франция продолжала находиться под ружьем, ее сухопутные и морские силы были пополнены и приведены в готовность к боевым действиям в любом месте, стало ясно, что конфедераты не достигли главной цели великого союза— ослабления Франции; осуществление ее позволило бы выполнить и второе обязательство — передать Испанское наследство Австрийскому дому.

Что оставалось делать после заключения этого мира? Сама природа вещей оставляла только три возможности. Одна — оставить всякую мысль об Испанском наследстве; вторая — прийти к компромиссу с Францией по поводу этого наследства; третья заключалась в том, чтобы так же, как и она, подготовиться во время мирной передышки к тому, чтобы в любой момент начать успешную войну, как только умрет Карл Второй. Первая означала оставить Испанию, а оставив Испанию, — в известном смысле оставить всю Европу на милость Франции, ибо, какие бы планы ни составляли испанцы насчет судьбы своей короны, они были бы совершенно не в силах противиться Франции, так как император мало что мог сделать без своих союзников, а Бавария — третий претендент — и того меньше и вообще могла бы в таком случае посчитать более выгодными для себя переговоры с Бурбонами, чем с Австрийским домом. Нет необходимости останавливаться далее на этом вопросе. Что же касается двух остальных возможностей, которые я буду рассматривать вместе, то следует упомянуть о нескольких фактах и привести ряд соображений.

Мы, без сомнения, могли бы превзойти французских дипломатов, используя те же методы, что и они, заключившие мир для того, чтобы конфедерация распалась, и согласившиеся на немалые уступки с весьма подозрительной щедростью, чтобы привлечь на свою сторону испанцев; мы могли бы ждать, подобно им (т. е. в боевой готовности) смерти Карла Второго, усиливая тем временем отрицательное отношение короля, двора и народа Испании к притязаниям Франции; мы могли бы содействовать миру, который в действительности был заключен несколько позже, между императором и турками (7), и обязать первого, по крайней мере, обеспечить мир в Венгрии и таким путем и с помощью других средств подготовиться к войне, которая неизбежно вспыхнула бы после смерти испанского короля.

Но все меры подобного рода оказались невыполнимы главным образом из-за императора. Опыт показал, что державы, которые вступали в союз с ним, должны были быть готовы к тому, чтобы взвалить на себя все бремя его забот; что Венгрия будет постоянно склоняться в сторону Франции, так как он не мог решиться ослабить тиранический гнет, которым он сковал эту страну и Трансильванию, а его министры — расстаться с присвоенными ими огромными конфискованными имуществами. Но кроме того, те, кто выступал на его стороне, не могли ожидать от него серьезной поддержки — он приносил им ущерб, лишая многих преимуществ своими ложными политическими шагами и неумелыми переговорами.

В то время как смерть Карла Второго ожидали почти со дня на день, венский двор, казалось, забыл о существовании мадридского двора и о каких-либо притязаниях на эту корону. Когда в Вену был направлен граф Гаррах, имперские дипломаты сделали нечто худшее. Испанский король был готов объявить эрцгерцога Карла своим преемником, он хотел, чтобы этого юного принца послали в Испанию; народ был настроен в пользу Австрии — или же был когда-то и легко мог быть снова настроен так же; при дворе еще не организовалась партия в поддержку Бурбона и плелась малозначительная интрига в пользу курфюрста Баварии. Не только сам Карл мог быть на месте, чтобы получить наследственный трон, но и германские войска могли быть там, чтобы служить ему защитой, ибо мадридский двор настаивал на посылке двенадцати тысяч человек из этих войск и, чтобы не лишиться их, предлагал даже принять неофициальное участие в расходах по их содержанию, так как у испанцев не могло вызвать симпатии и не могло не повредить австрийским интересам известие, что император не согласился взять на себя оплату войск, призванных гарантировать его сыну владение королевством. Эти предложения наполовину отвергли, а наполовину обошли, и в ответ на предложение эрцгерцогу испанской короны имперские советники попросили для него Милан. Они считали тонким политическим замыслом сохранение итальянских провинций с тем, чтобы предоставить Англии и Голландии заботу о Нидерландах, Испании и Индиях. Отклоняя эти предложения, Австрийский дом в известном смысле отказался от всего наследования; по крайней мере, он дал Англии и Голландии основания (какие бы обязательства эти державы ни принимали на себя) отказаться от более трудной задачи ввести во владение наследством силой, в то время как он мог, но не хотел предоставить англичанам и голландцам, а также другим союзникам более легкую задачу защищать унаследованное им владение.

Я сказал, что меры, упомянутые выше, стали неосуществимыми главным образом из-за императора, но имелись и другие обстоятельства, связанные с той ситуацией. Упомяну о самом главном, и оно обусловлено положением нашей страны и позицией нашего народа. Давайте рассмотрим их с момента восшествия на наш престол короля Вильгельма. На протяжении всего времени, пока Людовик Четырнадцатый заботился о непомерном укреплении своей мощи, которая дала бы ему обоснованную надежду на приобретение в конце концов для его династии испанского королевства, Англия являлась либо праздным наблюдателем того, что происходило на континенте, либо слабым и нерешительным союзником в борьбе против Франции, либо горячим и решительным союзником Франции, либо пристрастным посредником между нею и державами, объединившимися ради своей общей защиты. Революция произвела столь же значительную перемену в нашей внешней политике, как и в наших домашних делах, — и нация с огромным воодушевлением вступила в войну тысяча шестьсот восемьдесят восьмого года. Но в ту пору это воодушевление было безрассудным, самоуверенным и слепым, не получило надлежащего руководства у себя дома и надлежащей поддержки за рубежом — всего этого я уже касался. Начиная с четырнадцатого и пятнадцатого столетий мы не вели длительных войн на континенте, не были тесно связаны с иностранными коалициями. Тем не менее история Эдуарда Третьего и первых двенадцати или пятнадцати лет царствования Генриха Шестого могла послужить нам общим, но тем не менее полезным уроком, извлеченным из далеких времен, но применимым к настоящему. То же можно сказать о примере Генриха Восьмого, который выбрасывал огромные суммы денег ради такой выгоды, как взятие города, или ради такой чести, как содержание императора на свои средства, и который впоследствии по договору разделил Французское королевство с Карлом Пятым, причем достигнутые успехи настолько не отвечали масштабам всего предприятия, что трудно поверить в серьезность намерений обоих величеств — императорского и английского. Если это было действительно так, то оба они стали жертвами собственной самонадеянности. Но кажется более вероятным, что Генрих Восьмой был обманут в этом случае великими надеждами, которые возбудил в нем Карл, чтобы польстить его тщеславию, подобно тому как его обманул в начале своего царствования его тесть Фердинанд в Наваррской войне (8).

Но эти соображения никому не пришли в голову, как никто из нас не извлек в достаточной мере уроков Елизаветы, последнего из наших правителей, игравших значительную роль в международных делах, у кого мы могли поучиться действовать энергично, но связывать себя обещаниями с осторожностью и всегда соразмерять нашу помощь с нашими возможностями и с реальными потребностями наших союзников. Границы Франции были теперь так укреплены, ее торговля и ее морские силы так возросли, ее армии стали столь многочисленны, а войска столь дисциплинированы и приучены к войне и столь воодушевлены длинным рядом успешных кампаний, что те, кто наблюдал за положением европейских дел, не могли не видеть, как трудно было ослабить ее мощь. Но, как бы трудно это ни было, мы были обязаны с любой точки зрения и по самым разным причинам принять участие в этих усилиях. Но тогда мы должны были бы действовать с большей прозорливостью и вести себя не с меньшим рвением и готовностью, но с большей организованностью, осмотрительностью и наилучшим применением наших усилий. Но те, кто были у власти, были рады заставить нас действовать любой ценой, и мы приступили к осуществлению этого великого плана действий (как наша нация имеет обыкновение делать), подгоняемые, подхлестываемые страстями сегодняшнего дня.

Несколько человек из тех, кто находился тогда на мировой авансцене, говорили мне, что большинство нашего народа верило и поощрялось к тому, чтобы верить, что война не продлится долго, если король получит энергичную поддержку. Сохранилась, насколько я помню, утомительная речь спикера палаты общин, который смиренно желает его величеству воспользоваться возможностью отвоевать его старинное герцогство Аквитанию. Скоро мы пробудились от этих сладких снов. В течение семи или восьми лет не удавалось поколебать Францию, осажденную со всех сторон; и после многократных поражений в Нидерландах, куда король Вильгельм перенес центр тяжести военных действий, его единственным триумфом стало возвращение Намюра, который за несколько лет до этого был взят французами. Неудивительно, что, не подкрепляемый успехами за границей, энтузиазм у нас дома выдохся; так же неудивительно, что недовольство тех, кто был враждебно настроен к установившейся форме правления, сливаясь с недовольством гораздо большего числа тех, кто осуждал конкретные правительственные меры, возбудило общее недовольство нации, отягощенной налогами, разоряемой ростовщиками, устрашенной разбоем на море и опечаленной неудачами на суше. Так как мы всегда впадаем в крайности, то некоторые хотели бы продолжения войны любой ценой, даже той, что мы платили; но при таком положении дел и таком состоянии умов было бы невероятно, чтобы они взяли верх. Те, кому война была выгодна, и кто наживал огромные состояния на общественных нуждах, были не столь многочисленны и не столь могущественны, как впоследствии. Денежный интерес не стал еще соперником, способным помериться силами с земельным интересом как в масштабах нации, так и в пределах парламента. Крупные корпорации, созданные скорее для поддержки той или иной партии, чем ради какой-либо действительной пользы нации, стремились на самом деле и тогда приобрести ту силу и влияние, которые они в дальнейшем имели в правительственных кругах; но они еще не достигли такого прогресса в деле распространения коррупции в национальном масштабе, какого им и двору удалось достичь с тех пор. Короче говоря, взяла верх другая крайность. Большинство народа столь же сильно желало выйти из войны, как раньше хотело в нее вступить, за что его, возможно, и не следует винить, если учесть, как плохо велась война. Но это было еще не все: ибо когда король Вильгельм заключил мир, наш ранее воинственный дух стал сразу настолько миролюбивым, что, казалось, мы решили не вмешиваться больше в континентальные дела, по крайней мере, не поднимать больше нашего оружия для разрешения споров, которые там могли возникнуть; в соответствии с этим мы сократили численность наших войск в Англии до семи тысяч человек.

Однажды, размышляя над этими эпизодами истории, я задумался: что бы я сделал, если бы в то время был в парламенте? И мне пришлось признаться самому себе, что я бы голосовал тогда за роспуск армии, подобно тому как в парламенте следующего созыва я голосовал против договоров об Испанском наследстве. Я вынужден это признать, потому что помню, насколько несовершенны были мои представления о европейской ситуации во время этого чрезвычайного кризиса и в каком неясном свете видел я тогда подлинные интересы своей страны.

Но, милорд, я признаюсь в этом с некоторым стыдом, потому что поистине ничто не могло быть абсурднее нашего поведения в то время. Как? Из-за того, что мы не сломили мощь Франции путем войны, не оттеснили дом Бурбонов от борьбы за Испанское наследство, не пришли к компромиссному соглашению с ней по этому вопросу на основе мирного договора, из-за того, что Австрийский дом не помог сам себе и не дал нам возможности помочь ему с большей пользой и лучшими шансами на успех, — должны ли мы были оставить все дело о наследстве беззащитным перед посягательствами Франции и смириться даже с возможностью, что эти королевства объединятся? Как? Из-за того, что стало излишним, как мы недавно убедились, считать себя впредь обязанными по договору или по законам разумной политики предоставить Австрийскому дому во владение все Испанское королевство и защищать это его владение силой оружия,— должны ли были из-за этого оставить все на милость Франции? Если мы не должны были этого делать, если мы не должны были идти по одному из трех путей, которые, как я сказал выше, были перед нами, и если император не дал нам возможности идти по второму из них с пользой для дела,— должны ли мы были еще дальше отодвинуть от себя эту возможность и безоружными ожидать смерти короля Испании? В итоге, если у нас не было надежды на то, чтобы оспорить у Франции столь успешно, сколь нам этого хотелось, Испанское наследство, то разве наше разоружение, показав, что мы вовсе его не будем оспаривать, не закрыло для нас второй из трех путей, о которых говорилось выше и по которому пошел король Вильгельм,— путь компромисса с Францией для того, чтобы предотвратить, если возможно, войну, в которой мы не хотели участвовать?

Позвольте мне еще чуть продолжить эти размышления и заметить Вашей светлости, что если бы предложение о приезде эрцгерцога в Испанию было вовремя принято имперским двором, осуществилось и стало бы акцией союзников, война, конечно, продлилась бы, но Франция не могла бы воспрепятствовать проезду принца и его имперских войск; и, сопровождая их, а также прикрывая побережье Испании и владения этого королевства в Европе и Америке, наш флот был бы употреблен лучше, чем в столь многих ничего не значащих операциях, начиная с битвы при Ла Уге (9) и до конца войны. Франция, конечно, сделала бы все, что в ее силах, чтобы добиться удовлетворения своих претензий, как бы плохо они ни были обоснованы. В тот момент, когда она закончила бы эту войну, мы начали бы другую, требуя достаточной компенсации императору. И хотя я полагаю, что союзники находились бы во многих отношениях в более выгодном положении, защищая Испанию, а не нападая на Францию, все же, предположив, что защита велась бы так же плохо, как и нападение, и что, следовательно, дожил бы Карл Второй до окончания этой войны или умер раньше, война должна была бы кончиться тем или иным разделом, этот раздел был бы произведен самими испанцами. Им пришлось бы прийти к соглашению с Францией относительно ее прежних претензий, в то время как они должны были и пришли бы к соглашению о них с австрийским государем на троне, точно так же, как они пришли к соглашению (и, возможно, даже гораздо лучше) в связи с претензиями, которые мы предъявляли к ним, когда у них на троне был король из дома Бурбонов. Франция не могла бы разбить испанцев и разгромить их королевство, если бы они были объединены, — а в этом случае они были бы объединены и получили бы поддержку всей конфедерации; так же как мы разбили и Францию и их, разгромили их королевство в одном полушарии и могли сделать это в обоих, когда они были разъединены и пользовались поддержкой одной только Франции. Франция не играла бы в таких переговорах той смешной роли, которую играл император а переговорах, приведших к Утрехтскому миру (10), и не заключила бы худшую сделку из-за того, что пренебрегла ею в свое время.

Но поскольку война закончилась именно так, а не иначе (хотя я не знаю, как бы король Вильгельм мог не отдать корону Испании и все королевство на милость Людовика Четырнадцатого иным способом, чем пойдя на компромисс, чтобы избежать новой войны, которую он никак не был готов вести), все же несомненно, что, согласившись на раздел их королевства, мы оставили испанцев в руках у французов. Первый раздел, вероятно, мог состояться, если бы был жив принц-курфюрст Баварии, которого французы, а также испанцы гораздо охотнее, чем эрцгерцога, видели: бы на испанском троне, ибо среди всех партий, на которые был разделен испанский двор в тысяча шестьсот девяносто восьмом году, когда был заключен этот договор, австрийская была самой слабой из-за неприязни к германской королеве и к ненасытности и надменности ее фаворитов (11). В Мадриде к французам относились с уважением и благожелательностью; немцы же начали становиться объектом презрения со стороны государственных деятелей и отвращения со стороны народа. Принц-курфюрст умер в тысяча шестьсот девяносто девятом году. Звезда Австрии, столь роковая для всех, кто был препятствием для честолюбивых замыслов этого дома, взошла, как выразился сам курфюрст в приступе охватившего его горя. Ситуация в связи с этим сильно изменилась. Эрцгерцог должен был, согласно второму разделу, получить Испанию и Индии, и испанцы, выражавшие большое недовольство первым разделом, были выведены из себя вторым. Вскоре это обнаружилось, ибо второй договор о разделе был подписан в марте тысяча семисотого года, а завещание было составлено, насколько мне помнится, в следующем октябре. Я не буду здесь входить во многие подробности, касающиеся этих великих событий. Они будут правдиво изложены и, надеюсь, получат исчерпывающее объяснение в работе, изучить которую Ваша светлость, весьма вероятно, сможет взяв на себя труд через какое-то время просмотреть и которую я скорее оставлю вовсе, чем предоставлю публике. Кое-что еще, тем не менее, надо сказать, чтобы продолжить и завершить этот краткий очерк последнего периода новой истории.

В то время Франция увидела, в чем состоит ее преимущество, и, несомненно, сумела им воспользоваться, хотя и не тем способом и не в тех: обстоятельствах, о которых говорят некоторые лживые составители мемуаров и анекдотов. Она направила одного из наиболее способных людей своего Двора, маршала Аркура, к мадридскому двору и оговорила во втором-договоре о разделе (12), что при жизни Карла Второго эрцгерцог не появится ни в Испании, ни в Миланском герцогстве. Она хотела иметь возможность выбирать между договором и завещанием. Признание завещания разрушило все, что предпринял король Вильгельм. Он настолько же не был готов к войне, как и тогда, когда заключал договоры ради ее предотвращения; и если, заключая их, он имел в виду (как подозревали некоторые умные, но слишком вдающиеся в тонкости люди и чему я, признаюсь, не вижу основания верить) лишь отсрочку, вследствие трудности их. выполнения, и возможность подготовиться к началу военных действий, когда смерть короля Испании взбудоражит человечество и выведет его собственных поданных из состояния пассивности и пренебрежения заграничными интересами; если это было так, то здесь его также ждало разочарование, ибо Франция овладела всем королевством немедленно и при всеобщем согласии, во всяком случае, кандидатура герцога Анжуйского сопротивления не вызвала. Из этих наблюдений или довольно очевидных намеков (изложенных, боюсь, несколько неясно) следует, что ослабление французской мощи и закрепление Испанского наследства исключительно за Австрийским домом были двумя целями, от которых король Вильгельм, находясь во главе Британского и Голландского государств и во главе величайшей конфедерации, какую только видела Европа, был вынужден отказаться. Все приобретения, которые Франция считала нужным сохранить ради поддержания своей мощи, были оставлены за ней по Рисвикскому договору; и король Вильгельм признал — во всяком случае, косвенно — притязания дома Бурбонов на Испанское наследство, так же как Людовик Четырнадцатый признал в такой же форме притязания Австрийского дома в договорах о разделе Испанского наследства. Странная ситуация, когда не осталось никакого другого средства подготовиться к событию, очевидно, столь близкому и имеющему столь большое значение, как смерть короля Испании, кроме раздела его королевства без его согласия и без его уведомления!

Если король Вильгельм не совершил бы этого раздела, его совершил бы император, столь же не принимая при этом во внимание ни интересы торговли, ни границы семи провинций и общеевропейскую систему, как это он продемонстрировал, когда заключил уже упоминавшийся тайный договор с Францией в тысяча шестьсот шестьдесят восьмом году. Венские министры обладали достаточной ловкостью, чтобы намекнуть французским на желательность сепаратного договора, больше отвечающего их общим интересам, чем участие его императорского величества в договоре о разделе. Однако версальские дипломаты весьма здраво рассудили, что раздел, произведенный совместно с Англией и Голландией, будет более эффективным, нежели любой другой, если ему суждено вообще осуществиться и что такой раздел будет ничуть не менее целесообразен, чем таковой же, проведенный совместно с императором, для того чтобы снабдить аргументами французских эмиссаров и побудительными мотивами — испанских дипломатов, если удастся добиться завещания в пользу Франции. Я повторяю вновь: не знаю, что еще мог сделать король Вильгельм в тех обстоятельствах, в каких он оказался после тридцатилетней борьбы, кроме того, что он сделал; я не знаю также и того, как мог он сделать то, что сделал, в особенности после недовольства, высказанного испанцами, и яростного меморандума, представленного Каналесом после заключения первого договора о разделе (13), не понимая, что следствием этого будет завещание в пользу Франции. Он находился в наихудшей из всех политических ситуаций, в такой, когда не существует ни одного приемлемого выхода, и в результате предоставил двум нациям, во главе которых он стоял столько времени, воевать или вести переговоры самим или совместно с их союзниками по собственному усмотрению.

Когда завещание было сделано и признано, Людовик Четырнадцатый выиграл, а враждебные ему державы проиграли по всем важным пунктам, имеющим материальное и престижное значение, которые они имели в виду в течение более чем сорока лет, т. е. с начала настоящего периода. Актеры поменялись ролями в ходе последовавшей трагедии. Держава, которая так долго и так жестоко нападала на Испанское королевство, теперь должна была его защищать. Давайте посмотрим, как это произошло; а чтобы мы могли видеть яснее и лучше судить обо всем, что произошло со времени смерти Карла Второго до Утрехтского мира, вернемся назад к моменту его смерти и рассмотрим обстоятельства, которые создали это сложное запутанное положение, с трех точек зрения — с точки зрения права, политики и силы.

Право наследования испанской короны, несомненно, принадлежало бы детям Марии Терезы, т. е. дому Бурбонов, если бы это право не было бы аннулировано торжественными отречениями, столь часто упоминаемыми. Претензии Австрийского дома основывались на этих отречениях, на ратификации их Пиренейским договором и подтверждении их завещанием Филиппа Четвертого. Претензии дома Бурбонов базировались на предположении — не более того, и к тому же неосновательном,— что указанные отречения по своей природе недействительны. В этом заключалась суть споров о праве при жизни Карла Второго, и она осталась бы неизменной даже после его смерти, если бы отречения остались непоколебленными, если бы его завещание, как и завещание его отца, подтвердило их и оставило корону Австрийскому дому в качестве преемника. Но завещание Карла Второго, аннулирующее отречения, лишило австрийские притязания их единственного основания, ибо каким бы путем этот акт ни был получен, он имел такую же законную силу, как и тот, что был оставлен его отцом и был подтвержден единодушным согласием испанского народа на принятое им новое решение судьбы этой короны. Примем за само собой разумеющееся (как, я думаю, и следует сделать), что истинные наследники не могли возражать против отречений, которые были, если можно так сказать, условием их появления на свет; но Карл Второй, конечно, имел полное право изменить порядок наследования в соответствии с естественным правом и устройством этого королевства, после того как появились на свет истинные наследники, подобно тому как Филипп Четвертый вынужден был изменить его — в разрез с этим правом и этим устройством — до того, как они родились, или в любое другое время. Словом, он имел такое же неоспоримое право порвать с Пиренейским договором и отбросить его в этом пункте, как его отец — заключить его; так что когда отречения были аннулированы той стороной Пиренейского договора, которая их провозгласила, они более не могли рассматриваться как обязательные для нее, согласно этому же договору. Единственным нерешенным вопросом между соперничающими домами в том, что касается права, остался следующий: обязывают ли Людовика Четырнадцатого принятые им на себя обязательства по договору о разделе соблюдать условия последнего из них во что бы то ни стало, тем самым лишив свою династию наследства, которое было для нее открыто королем Испании и которое испанская нация предложила ей; или же они предоставляют ему возможность отказаться от соглашения, которое он заключил, на основаниях, которые в тот момент были спорными, а теперь стали безусловными? Можно сказать и говорилось, что так как договоры о разделе имели абсолютный характер и не предусматривали исключения или условия, связанного с каким-либо решением короля Испании относительно порядка наследования, которое он принял или мог принять в пользу Бурбонов или Австрии, то сделанный в его завещании выбор в пользу герцога Анжуйского не мог затронуть обязательств, совсем недавно принятых на себя Людовиком Четырнадцатым при заключении договоров, и не позволял отойти от буквального их выполнения. С точки зрения строгих принципов справедливости это так; но я отдаю себе отчет в том, что ни одна из держав, которые столь громко обличали предательство Франции в этом случае, не была бы сама более скрупулезна в сходной ситуации. Вспомнили бы об изречении summum jus est summa injuria (лат. "Высшая законность — это высшее беззаконие"), и жесткая буква договоров была бы смягчена справедливым истолкованием их духа и целей. Кроме всего прочего, его императорское величество не имел в этом случае ни малейшего права осуждать Францию, потому что если бы у его династии отобрали все владения, которые были приобретены путем нарушения обещания и средствами, куда более худшими, чем признание действительности завещания, — даже если допустить, что все гнусные обстоятельства, приписываемые поведению Франции, имели место, то Австрийская династия рухнула бы с высот ее теперешнего величия, очутившись в том скромном положении, в котором она находилась, два или три столетия назад. В частности, император, который постоянно отказывался примкнуть к договорам о разделе или подчиниться решениям, которые в них содержались, не имел ни малейшего благовидного предлога возражать Людовику Четырнадцатому, который отказался от них.

Так, я полагаю, обстояло дело с вопросом права наследования в момент смерти Карла Второго. Было бы в одинаковой мере глупо пытаться установить, правы ли испанцы, независимая нация, желая самостоятельно решить вопрос о престолонаследии либо соглашаясь принять государя, которого призвал их умирающий монарх, или же правы Англия и Голландия в своем стремлении определить порядок престолонаследия, разделить и раздробить это королевство на несколько частей. Одно слишком очевидно, а другое слишком абсурдно, чтобы требовать какого-либо доказательства.

Однако достаточно сказано относительно права [наследования], которое в действительности мало соблюдалось любой из партий, прямо или косвенно заинтересованных в исходе этих дел. Соблюдались только частные интересы, и те преследовались в той мере, в какой это диктовалось честолюбием, страхом, ненавистью и тщеславием: я имею в виду честолюбивые замыслы двух династий, соперничающих за превосходство в могуществе, страх Англии и Голландии перед тем, как бы превосходство той или другой не стало слишком большим, негодование Испании по поводу планируемого договорами раздела этого королевства, и тщеславие этой нации, как и государей из дома Бурбонов, ибо подобно тому, как тщеславие, соединенное с негодованием, вызвало к жизни завещание, так тщеславие сыграло немалую роль в том, что это завещание было признано действительным.

Рассмотрим теперь ту же самую ситуацию с точки зрения политики. Политика испанских дипломатов заключалась в следующем. Они не могли выносить мысли о том, что их королевство должно быть разделено, и этот принцип ясно выражен в завещании Карла Второго, где он заклинает подданных не допустить расчленения или умаления королевства, основанного его предшественниками с такой славой. Слишком слабые для того, чтобы предотвратить это расчленение собственными силами, слишком хорошо осведомленные о небольших силах и мелких целях венского двора, в то время как их старые союзники выступили с намерением добиться этого расчленения даже с помощью оружия, они могли, имея в виду этот принцип, сделать лишь одно: помешать Франции выполнить обязательства, взятые ею по договорам о разделе, передав все королевство правителю из дома Бурбонов. Сколько бы ни говорить о переговорах Франции с целью добиться завещания в свою пользу и в то же время сохранить в резерве те выгоды, которые сулили ей договоры о разделе в случае, если бы такого завещания она не смогла бы добиться, и хотя я убежден, что маршал Аркур, который помог получить это завещание, так же заигрывал с Людовиком Четырнадцатым, как и маршал Таллар, который вел переговоры о разделе, все же ясно, что признание завещания не было шагом, единодушно принятым в Версале, когда умер испанский король. Дипломаты в Версале стояли перед альтернативой: если не входить сейчас в аргументы каждой из сторон, то она заключалась в том, что придерживаться договоров было выгодно Франции, признание завещания было выгодно дому Бурбонов. Те, чье мнение имело вес в государственных советах Испании, и те, кто так же мало любил династию Бурбонов или французскую нацию, как и их отцы, говорили в то время, что если бы Англия и Голландия не образовали конфедерацию и не начали войну, они заставили бы Филиппа Пятого быть таким же хорошим испанцем, как любой из предыдущих Филиппов, и не потерпели бы влияния французских дипломатов на политику их правительства; но что мы отдали их целиком в руки Франции, начав войну, так как, нуждаясь в армиях и флоте этой державы для своей защиты, они не могли не подпасть под ее влияние, пока существовала эта нужда. И действительно, мы видели, что влияние Франции длилось только до этого времени.

Но, несмотря на это, следует признать, что война была неизбежна. Немедленное обеспечение безопасности границ и торговли, предупреждение союза двух королевств когда-либо в будущем и сохранение, хотя бы до известной степени, равенства на чашах весов, взвешивающих силу, были слишком важны для Англии, Голландии и остальной Европы, чтобы поставить их в зависимость от умеренности французов и энергии испанских дипломатов монарха из Французского дома. Если бы дело сводилось только к удовлетворению Австрийского дома, к чьим правам Англия и Голландия не выказывали большого уважения тогда, когда они были лучше обоснованы, чем после появления завещания, то капля пролитой крови или сумма в пять шиллингов на ссору были бы слишком большой расточительностью. Но это была именно та чаша, на которую в общих интересах было бросить как можно больше тяжести из чаши Бурбонов. И поэтому Ваша светлость увидит, что, когда в Голландии были начаты переговоры с д'Аво о предупреждении войны или, скорее, с нашей стороны — о выигрыше времени, чтобы к ней подготовиться, в связи с чем голландцы и мы признали Филиппа королем Испании, важнейшим пунктом, на котором мы настаивали, было требование предоставить разумное возмещение императору в связи с его претензиями, основанными на договоре о разделе. Мы не могли поступить иначе. И Франция, предложившая сделать Рисвикский договор основой будущего соглашения, не могла, после того как она признала завещание, согласиться на то, чтобы за основу был принят договор о разделе, и тем самым не могла не выступить против любого раздела или расчленения Испанской монархии. Я не должен был бы говорить больше о других требованиях Англии и Голландии, если бы не хотел указать Вашей светлости, что в этот момент был использован тот же трюк (чтобы осложнить переговоры, которые не могли быть успешными по другим причинам), какой был использован в ходе войны английскими и голландскими министрами для срыва переговоров, которые могли бы и должны были быть успешно завершены. Требование, которое я имею в виду, заключается в "свободе не только истолковывать предложенные условия, но и изменять их в ту или иную сторону в ходе переговоров". Я не помню слов, но смысл таков, и такова была цель конфедератов в обоих случаях.

В первом король Вильгельм решил начать войну по всем правилам хорошей политики, так как не мог добиться — более того, так как Франция не могла допустить в этой ситуации, не будучи принуждена к этому войной,— того, что он был обязан этими самыми правилами требовать. Поэтому он стремился достичь переговорами, если их можно так называть, лишь соблюдения формы и внешних приличий, а возможно, как многие подозревали, и выигрыша во времени, чтобы подготовиться, как я только что намекнул, за границей и дома. Многое благоприятствовало его приготовлениям за границей. Тревога, возникшая в связи с признанием завещания, усиливалась с каждым шагом, который предпринимала Франция, чтобы обеспечить его выполнение. Например, неожиданное нападение и захват в плен в одну ночь и в один и тот же час голландских войск, размещенных в гарнизонах испанских Нидерландов (15), не могло быть объяснено необходимостью привести эти области к повиновению Филиппу и не могло быть смягчено немедленным освобождением этих войск. Впечатление, произведенное этим событием, во многом было таким же, какое производили нападения и захваты Франции в ходе предыдущих узурпаций. Никто не знал тогда, что верховное руководство десятью провинциями будет передано курфюрсту Баварии, но все видели, что более не существовало границ между Францией и семью провинциями.

У нас дома настроение народа решительно переменилось в пользу войны с Францией после смерти Якова Второго из-за того, что Людовик Четырнадцатый провозгласил своего сына королем Англии (16). Я знаю, что было сказано в извинение этого шага, сделанного, как я думаю, вследствие женской назойливости, но игнорировавшего общественное мнение, подлинные интересы Франции в этой ситуации и подлинные интересы провозглашенного таким путем государя — в любых обстоятельствах. Говорилось, что Рисвикский договор обязывал его христианнейшее величество только к тому, чтобы не мешать королю Вильгельму беспрепятственно пользоваться своими владениями; он мог без малейшего нарушения этого договора провозгласить принца королем Англии — в соответствии с политической казуистикой французов и по примеру Франции, которая не вменяет в вину другим державам то, что они находятся в сношениях с королями Англии, хотя короли Англии сохраняют титулы королей Франции, а также по примеру Испании, которая не высказывает жалоб на то, что другие государства находятся в сношениях с королями Франции, хотя короли Франции сохраняют титул королей Наваррских. Но помимо того, что эти примеры неудачны, ибо ни одна из других держав не признает формально короля Англии французским королем и короля Франции — королем Наварры, каким образом могли бы французы оправдать этот шаг? Разве могли они оправдать его, ссылаясь на то, что строго придерживались буквы одной из статей Рисвикского договора вопреки ясному смыслу этой статьи и вопреки всему духу договора и в то же время одобряя признание завещания под предлогом, что они придерживались предполагаемого духа и общего направления договоров о разделе, вопреки букве, специально оговоренным обязательствам и общей цели этих договоров? Этот эпизод в политике Людовика Четырнадцатого может, по справедливости, показаться тем более удивительным, что в то же время в большинстве других случаев, иногда к своей невыгоде, он действовал осторожно, стремился успокоить умы своих соседей, примирить Европу с возвышением своего внука и избегать какой-либо демонстрации начинающейся вражды.

Хотя король Вильгельм решился начать войну против Франции и Испании, все-таки та же самая хорошая политика, которая побудила его начать войну, побудила его также не втягиваться в нее слишком глубоко. Обязательство, принятое великим союзом в тысяча семьсот первом году, гласит: "Предоставить справедливое и приемлемое возмещение его императорскому величеству за отказ от претензий на Испанское наследство и достаточное обеспечение безопасности владений короля Англии и Генеральных Штатов и мореплавания и торговли их подданных, и предотвратить объединение двух монархий — Франции и Испании". Как король Англии и как статхаудер Голландии, он не мог брать и не брал на себя большего. Возможно, что среди политиков-теоретиков можно обсуждать вопрос, в какой мере равновесие сил в Европе обеспечивалось планом раздела, который предусматривался договорами, в особенности последним из них, лучше, чем тем планом, который был провозглашен великим союзом целью войны? Я думаю, что для такого обсуждения мало почвы, как я позже буду иметь возможность показать более ясно. Здесь же скажу только, что целью войны, которую король Вильгельм замышлял, а королева Анна вела, был раздел, по которому принц из дома Бурбонов, уже признанный нами и голландцами в качестве короля Испании, должен был быть оставлен на троне этой расчлененной монархии. Мудрость этих дипломатов говорила им, что европейский мир мог быть восстановлен и обеспечен на этой основе и что свобода Европы окажется вне опасности.

Чаши весов могущества никогда не будут полностью уравновешены, а сама точка равновесия никогда не будет различима и не возникнет необходимости в ее различении. В этом, как и в других человеческих делах, достаточно того, чтобы отклонение не было слишком большим. В какой-то степени оно всегда будет. Постоянное внимание к этим отклонениям поэтому необходимо. Когда они малы, их увеличение можно легко предотвратить своевременными усилиями и предосторожностями, которые подсказывает хорошая политика. Но когда они становятся большими из-за отсутствия такого рода усилий и предосторожностей или в силу непредвиденных обстоятельств, требуются более энергичные меры и более значительные усилия. Но даже в таких случаях надо серьезно разобраться во всех обстоятельствах, из которых складывается конъюнктура, чтобы в результате неудачного нападения отклонение не усилилось и мощь, которая уже представляется чрезмерной, не стала бы еще большей, а в результате удачного нападения, когда одна из чаш весов пустеет, другая не стала бы перевешивать слишком сильно. В таких случаях тот, кто размышлял о происходивших в прошлом необыкновенных переворотах, которые производит время, и постоянных приливах и отливах общественных, равно как и частных, успехов и неудач, касающихся королевств и государств в той же мере, что и тех, кто руководит ими или кем руководят в них, будет склонен считать, что, если при помощи войны чаши весов могут быть возвращены почти, хотя и не вполне, в то же положение, в котором они находились до этого сильного отклонения, все остальное можно предоставить случаю к той выгоде, которая может быть из него извлечена хорошей политикой. Когда Карл Пятый находился на вершине могущества и в зените славы, когда король Франции и папа одновременно были его пленниками (17), следует признать, что, если сравнить его положение с положением его соседей, они должны были испытывать по меньшей мере такой же страх по отношению к нему и к Австрийскому дому, какой испытывали соседи Людовика Четырнадцатого по отношению к нему и к дому Бурбонов, когда после всех его успехов один из его внуков был посажен на испанский трон. И все же среди всех пунктов соглашений, заключенных участниками лиг против Карла Пятого, я не помню, чтобы было когда-нибудь оговорено, что "мир не должен заключаться, пока он продолжает быть императором и королем Испании и пока какой-либо австрийский государь имеет возможность возложить на свою голову одновременно имперскую и испанскую короны".

Если Вы, Ваша светлость, проведете сопоставление, то обнаружите, что различие в некоторых обстоятельствах не мешает привести этот пример для данного случая. Карл Пятый был императором и королем Испании, но ни Людовик Четырнадцатый не был королем Испании, ни Филипп Пятый — королем Франции. В первом случае имело место то, повторения чего можно было опасаться в другом. Это произошло, и с полным основанием можно было опасаться, что так случится вновь и что имперская и испанская короны не только останутся в одной семье, но и окажутся на одной и той же голове, ибо приняты были меры, чтобы обеспечить их наследование Филиппом, сыном Карла. Тем не менее, мы не увидим, чтобы сформировалась конфедерация, взяты были обязательства или объявлена война для уничтожения или предотвращения этого великого зла. Государи и страны Европы довольствовались тем, что противились планам Карла Пятого и время от времени — но не постоянно — ограничивали рост его могущества, насколько этого требовали их интересы или заставляла необходимость. Они делали, возможно, слишком мало в противовес ему, а иногда слишком много в его интересах; но, если они делали слишком мало в одном отношении, время и случай довершали остальное. Разнообразие притязаний и владений породили противоположные интересы внутри Австрийского дома, и после отречения Карла Пятого империю унаследовал его брат, а не сын (18). Австрийская династия разделилась на германскую и испанскую ветви; и если обе ветви оказывали взаимное влияние друг на друга и зачастую преследовали общие интересы, то это продолжалось только до тех пор, пока одна из них не утратила своего могущества, вторая же стала скорее стремиться к нему, чем обладать им. Короче говоря, Филипп был вытеснен с императорского трона в результате столь естественного хода причин и следствий, коренящихся не только в условиях тогдашней Германии, но и в династических интересах, что если бы был заключен договор о низложении его с императорского трона в пользу Фердинанда, то можно считать с большой долей вероятности, что такой договор был бы успешно реализован.

Предосторожность, о которой я упомянул выше и которой пренебрегли в этом случае без какого-либо вреда для общего дела Европы, не была забыта во времена великого союза тысяча семьсот первого года. Ибо одна из целей войны, объявленной им, заключалась в том, чтобы принять эффективные меры безопасности против возможного объединения корон Франции и Испании. Завещание Карла Второго защищало от этой возможности; и согласие с великим принципом предотвращения концентрации слишком обширных владений и слишком большой власти в руках Бурбонов или Австрийской династии было получено, казалось, от всех сторон, так как в договоре о разделе были предусмотрены меры предосторожности против объединения имперской и испанской корон.

Король Вильгельм был в достаточной мере уязвлен Францией. Его старое нерасположение к ней было сильным и достаточно обоснованным. Он потерпел поражение в войне и в переговорах и был лично оскорблен ею. Англия и Голландия были в достаточной мере возбуждены и встревожены, я не было недостатка в людях, даже на нашем острове, готовых одобрить любые обязательства, которые мы приняли бы на себя, направленные против Франции и Испании и в защиту интересов Австрийского дома, хотя наши национальные интересы страдали меньше, чем любой из держав, принявших участие в войне, как тогда, так и впоследствии. Но этот государь был далек от того, чтобы брать на себя больше, чем того требовали частные интересы Англии и Голландии и общие интересы Европы. В рассуждениях такого рода обиде, как и привязанности, нет места. Участвовать в низложении Филиппа из-за неприязни к Людовику Четырнадцатому было бы решением, достойным Карла Двенадцатого, который принес в жертву мщению свою страну, свой народ и в конце концов самого себя (19). Участвовать в завоевании Испанского королевства для Австрийского дома или сделать в пользу этой династии хотя бы один шаг сверх тех, что были необходимы, чтобы поддерживать соперничество этой династии с другой, значило бы, как я уже намекал, играть роль вассала, а не союзника. Первое означает отдавать в залог свою страну и разорять своих подданных ради интересов сюзерена, а возможно, и ради его причуды или страсти; второе же означает идти не далее того, что продиктовано его собственными интересами, и вести войну не ради интересов другого и даже не ради собственных, если они являются отдаленными и условными, как если бы он воевал pro aris et focis (лат. "за алтари и домашние очаги") — за свою религию, свободу и собственность. В соответствии с этими принципами хорошей политики мы вступили в войну, начавшуюся после смерти Карла Второго, но мы вскоре отошли от них, как я буду иметь случай показать, обсуждая положение вещей в этой исключительной ситуации с точки зрения силы.

Позвольте мне вспомнить здесь то, что я уже сказал где-то: те, кто находился на идущей вниз чаше весов, измеряющих соотношение сил, нелегко и не скоро отступаются от привычных представлений о своем превосходстве над соседями, как и от самоуверенности, которая порождается этими представлениями. С тысяча шестьсот шестьдесят седьмого года до конца этого столетия Франция постоянно была под ружьем, и оружие ее не знало поражений. Она выдержала войну в одиночку против главных государств Европы, объединившихся против нее, и закончила эту войну с выгодой для себя по всем статьям как раз перед смертью короля Испании. После заключения мира она продолжала держать наготове военные силы на суше и на море. Она увеличила военную мощь, в то время как другие нации уменьшили свою, и была готова к тому, чтобы защищаться или нападать на соседей, тогда как после роспуска конфедерации те были не в состоянии напасть на нее и плохо подготовлены к защите. Франция и Испания имели теперь одну общую цель. Курфюрсты Баварии и Кёльна поддерживали ее в Германии; герцог Савойский был союзником, а герцог Мантуанский — вассалом обеих корон в Италии. Одним словом, внешне это выглядело устрашающе; и если сомнение в своих силах побудило Англию и Голландию прийти к компромиссу с Францией по поводу раздела Испанского наследства, то, казалось, есть еще большее основание для такого сомнения после того, как было признано завещание, а все Испанское королевство мирно и охотно подчинилось Филиппу и были приняты все меры для того, чтобы обеспечить ему это владение. Явления такого рода могли произвести впечатление. И они произвели их, и больше всего — на самих французов, вступивших в войну с большой самоуверенностью и одушевлением, когда они, как можно было этого ожидать, убедились в ее неизбежности. Тем не менее мощь Франции, хотя и чрезвычайно большая, не была столь велика, как считали французы и как этого требовали предпринятые ими военные усилия. Взятое ими на себя обязательство сохранить все испанское королевство под властью Филиппа было выше их сил. Наше обязательство — предоставить Австрийскому дому некоторые пограничные территории этого королевства — не находилось в таком же несоответствии с нашими силами. Если я говорю с такой уверенностью, то нет основания обвинить меня в самонадеянности, ибо, как бы ни были спорны эти вопросы, когда они являлись предметом политических предположений, они перестали быть таковыми, и мое суждение продиктовано опытом.

Франция бросила свою судьбу на опускающуюся чашу весов, когда она признала завещание. Ее чаша продолжала опускаться в ходе всей войны и во время мира могла быть оставлена на столь низком уровне, как этого требовали подлинные интересы Европы. Оказалось верным то, что я, помню, услышал от герцога Мальборо еще до того, как он отправился в тысяча семьсот втором году, чтобы принять на себя командование армией в Нидерландах. Французы очень просчитались, если полагали, что соотношение сил между их войсками и войсками противников такое же, как и в предыдущие войны. Те, кто выступил против них в этих войнах, вначале были по большей части новичками, англичане в особенности, но они, если я могу так сказать, закалились в поражениях. Они стали опытными солдатами к моменту заключения Рисвикского мира, и хотя многие были демобилизованы, все же их демобилизовали недавно, так что даже из них легко было создать новые формирования, и воинский дух, который был высок у всех, не исчез.

Конфедераты располагали более значительными людскими резервами, чем обе короны, отсюда неизбежно следовало, что в ходе ведущейся широким фронтом долгой и кровопролитной войны первые окажутся в лучшем, а вторые — в худшем положении. Я считаю, что так и произошло, и, если мне не изменяет память, французам пришлось в очень скором времени посылать рекрутов в свои армии, как если бы они посылали рабов на галеры. Мне не подобает брать на себя задачу сравнивать тех, кто должен был возглавлять советы и командовать армиями в том и другом лагере. Жизнь показала, что если Франция могла противопоставить конфедерации Конде, Тюренна или Люксембурга, то конфедераты с такой же уверенностью могли противопоставить ей Евгения Савойского, Мальборо или Штаремберга (20).

Но есть одно соображение, которое я не могу не высказать. Союзы были заключены, доля участия каждого определена, и время для открытия военных действий приближалось, когда умер король Вильгельм. Это событие не могло не произвести известного замешательства в одном стане и не возбудить надежд в другом, ибо, хотя в целом он вел войну неудачно, его считали единственным главой союза, кто способен сплотить воедино формировавшуюся конфедерацию; и насколько боялись его французы при жизни, обнаружилось за несколько лет до того, как они выразили необычайную и неприличную радость, получив ложное известие о его смерти. В скором времени выяснилось, сколь напрасны были страхи одних и надежды других. После его смерти герцог Мальборо встал во главе армии и фактически во главе конфедерации, в которой он, новый и частный человек, подданный, приобрел благодаря своим достоинствам и умелому руководству более решающее влияние, чем то, каким обладал король Вильгельм благодаря высокому рождению, признанному авторитету и даже короне Великобритании (21). Не только более сплоченным и целостным стал огромный механизм великого союза, но это целое было приведено в более быстрое и энергичное движение, и вместо вялых или кончавшихся катастрофами кампаний мы увидели, как все театры военных действий пришли в энергичное движение. Все те, на которых он являлся лично, и многие из тех, где он выступал не непосредственно, а как вдохновитель, были свидетелями поистине триумфальных успехов. Я с удовольствием пользуюсь возможностью, чтобы воздать должное этому великому человеку, чьи слабости я знал, чьими добродетелями восхищался и чью память как величайшего полководца и величайшего государственного деятеля из всех, каких имела наша страна и, возможно, любая другая, я чту.

Но, кроме того, наблюдение, сделанное мной, касается нашего предмета, так как помогает указать Вашей светлости на справедливость того, что я сказал выше, а именно: что Франция взвалила на себя непосильную задачу, попытавшись сохранить Испанское королевство целиком во владении Филиппа, и что мы предприняли не больше того, что соответствовало нашим силам, взявшись ослабить это королевство, находившееся в руках монарха из дома Бурбонов, путем его расчленения, так как неудачное стечение обстоятельств и еще худшее руководство не позволили нам вырвать •его из этих рук. Можно сказать, что большой успех конфедератов в борьбе против Франции доказывает, что не их войска и национальная мощь, а их полководцы превосходили французских; что с теми же войсками, с которыми она потерпела поражение, она могла одержать победу; что "ели бы это произошло, или если военное счастье переходило от стороны к стороне, или если бы оно не отвернулось так решительно от нее в Германии, Нидерландах и Италии, как это произошло в Испании, то ее сил оказалось бы достаточно, а сил конфедерации — недостаточно.

Многое можно сказать, чтобы опровергнуть эти рассуждения. Я ограничусь одним. Франция не могла бы долго предпринимать даже те неудачные усилия, которые она делала, если бы Англия и Голландия осуществили то, что они, бесспорно, были в состоянии осуществить, если бы, кроме разграбления, я не говорю — завоевания, испанской Вест-Индии, они воспрепятствовали проникновению французов в Южное море, которое совершалось ежегодно в ходе всей войны без малейшего для них ущерба и откуда во Францию ввозилось столько серебра и золота, сколько было во всем этом королевстве. И при таком огромном и постоянном притоке драгоценностей Франция практически дошла до банкротства перед окончанием войны. Насколько раньше это произошло бы, если бы она не имела этого пополнения? Признание самой Франции — аргумент в мою пользу. Она призналась в неспособности продолжать начатое ею, когда в тысяча семьсот шестом году стала просить о мире. Она сделала все возможное, чтобы оправдать надежды испанцев и сохранить в целости их королевство. Когда жизнь показала, что это — не в ее силах, она сочла, что имеет оправдание перед испанской нацией, если согласится на раздел, и была готова заключить мир с союзниками на основе принципов великого союза.

Но подобно тому, как Франция, по-видимому, обольщалась, пока жизнь не заставила ее покончить с предприятием, превышавшем ее силы, так Вы, Ваша светлость, увидите, что ее противники в свою очередь стали обольщаться, строить планы и брать на себя обязательства, превышавшие их силы. Великобритания была вовлечена в эти обязательства шаг за шагом, ибо я не помню какой-либо парламентской декларации о продолжении войны (до той поры, пока Филипп не будет низвержен с трона) раньше тысяча семьсот шестого года; тогда же такую декларацию сочли необходимой, чтобы поддержать решение наших министров и союзников отойти от принципов великого союза и в качестве целей войны провозгласить не только умаление мощи Франции, но и завоевание Испанского королевства. Этот новый план был принят, и мы начали действовать в соответствии с ним за два года до того, когда был заключен мир с Португалией и когда эрцгерцог Карл, ныне император (22), был послан вначале в Португалию, а впоследствии — в Каталонию и был признан, и получил поддержку в качестве короля Испании.

Когда Ваша светлость внимательно познакомится с эпизодами тех времен, о которых здесь идет речь, и обдумает ход и события великой войны, которая разразилась после смерти короля Испании Карла Второго и завершилась Утрехтским и Раштаттским договорами (23), Вы обнаружите, что для того, чтобы составить правильное суждение в целом, Вам следует чрезвычайно внимательно рассмотреть ту огромную перемену, которую принес с собой новый план, о котором я упоминал, и сравнить его с планом великого союза по отношению к общим интересам Европы и частным интересам Вашей собственной страны. Никто не будет отрицать, ибо отрицать это невозможно, что все цели великого союза могли быть достигнуты в результате заключения мира в тысяча семьсот шестом году. Нет необходимости напоминать о событиях этого и предшествующих лег войны. Не только французские войска терпели поражения со всех сторон, но и внутреннее положение этого королевства стало более критическим, чем когда-либо раньше. Она все же продолжала вести войну, но шаталась и задыхалась под ее бременем. Наше же положение — я говорю о Великобритании — было далеко не так плохо, но бремя войны возрастало ежегодно. Было очевидно, что оно будет увеличиваться, и не менее очевидно, что наша нация не в состоянии нести его без того, чтобы не оказаться вскоре в отчаянном положении и запутаться в таких долгах, свидетелями которых мы стали и все еще продолжаем быть. Голландцы не сократили свою торговлю и не переобременили ее налогами. Они вскоре изменили размер своего вклада и все же даже после этого испытывали затруднения. Как бы то ни было, следует, однако, признать, что они напрягали все свои силы, они и мы оплачивали все счета войны.

Так как, следовательно, в результате усилий, которые не могли продолжаться больше, не разоряя и не обременяя эти нации до такой степени, какой не требовали никакая политическая цель, кроме цели спасти само их существование, и никакие обязательства помощи союзу totis viribus (лат. "всеми силами"), Франция была ослаблена и все цели войны стали достижимы, Вашей светлости стоит задуматься над тем, почему не был правильно использован успех конфедератов в борьбе против Франции и Испании и почему мир не был заключен на пятом году войны. Когда Ваша светлость обдумает этот вопрос, Вы сопоставите, каково было бы положение Европы и Вашей собственной страны, если бы выполнялся первоначальный план великого союза, с возможными, как и несомненными, грозными, как и необходимыми, последствиями изменения этого плана в том направлении, в каком он был изменен. Вы придете к заключению, как я думаю (и мне кажется, после более чем двадцати лет воспоминаний, многократных проверок и раздумий, что беспристрастное потомство должно быть того же мнения), что война была разумной и справедливой до этой перемены, ибо была необходима для поддержания того равенства между державами Европы, на котором основываются гражданский мир и общественное процветание, и что она была неразумной и несправедливой после этой перемены, ибо не являлась необходимой для осуществления этой задачи и преследовала другие, противоположные цели.

Неоспоримые факты подведут Вас к открытию, несмотря на все фальшивые краски, которые были использованы и которые в свое время многих ввели в заблуждение, что война после этой перемены стала войной страстей, честолюбия, жадности и личных интересов — личных интересов отдельных лиц и отдельных государств, в угоду которым общие интересы Европы были принесены в жертву в такой степени, что если бы условия, на которых настаивали конфедераты, были приняты, более того — если бы даже были приняты те условия, на которые Франции пришлось согласиться в тысяча семьсот десятом году (24), возникло бы такое новое взаимодействие сил, которое могло бы изменить равновесие, породить в европейском мире тревоги, не меньшие, чем те, которые война, когда она началась, должна была предотвратить.

В то время как Вы будете рассматривать это в целом, у Вас будет особенный повод сожалеть о судьбе Великобритании посреди столь громогласных триумфов. Она действительно торжествовала вплоть до тысяча семьсот шестого года включительно — но в чем состояли ее триумфы потом? В чем заключался ее успех после того, как она последовала новому плану? Я скажу сейчас кое-что по этому поводу, здесь же позвольте мне лишь заметить, что взятые города и выигранные битвы должны приносить славу в меру той пользы, которая вытекает из этих побед. Победы, которые делают честь оружию, могут принести позор дипломатии страны. Весьма большая доля такой славы досталась нам в ходе войны. Но слава нации состоит в том, чтобы соразмерить цели, которых она добивается, с ее интересами и ее силами, средства, которые она использует,— с целями, которых она добивается, а энергию, которую она употребляет,— с обеими. Такой славой, насколько я понимаю, мы едва ли могли похвастаться когда-либо, а в особенности — во время великого кризиса, о котором я говорю. Соображения честолюбия, жадности и личной выгоды, которые заставили государей и страны, входящие в конфедерацию, отойти от принципов великого союза, не имели отношения к Великобритании. Она не ждала и не желала ничего сверх того, чего она могла бы добиться, придерживаясь этих принципов.

Что же заставило нашу нацию тогда с таким пылом и жаром последовать за новым планом? Ваша светлость даст, я полагаю, такой ответ на этот вопрос: партийные пристрастия и опрометчивость; влияние, которое приобрели наши государственные деятели благодаря первым успехам оружия конфедератов; популярность, которую придали, если так можно сказать, эти успехи войне; прежние и новые обиды, вызванные несправедливыми и насильственными захватами,— короче говоря, все поведение Людовика Четырнадцатого за сорок лет, его высокомерное обращение с другими государями и странами и даже манера поведения его двора; и, чтобы закончить,— представление, беспочвенное, но тем не менее господствовавшее, что он является и будет далее хозяином положения, до тех пор пока его внук останется королем Испании, и что нельзя предпринять никаких эффективных мер (хотя великий союз и исходил из предположения, что они есть), чтобы предотвратить будущее объединение обоих королевств, покуда государь из дома Бурбонов сидит на испанском троне.

Удивляться, что такое представление могло возобладать при первом смятении умов, вызванном у большинства людей, видевших, как флот и армия Франции овладели всеми частями Испанской монархии, не следует тем, кто примет во внимание, как плохо информировано большинство человечества, как мало способно оно к трезвому суждению и как охотно при этом оно судит,— в общем, как неосмотрительно люди следуют за другими в мнениях, высказанных партийными вожаками или вызванных поверхностным взглядом на вещи. Но даже в это время дипломаты Англии и Голландии не разделяли этого представления. Они поступали, исходя из совершенно иного, как можно показать на многих примерах, если только было необходимо что-либо другое, кроме того, что являлось основой великого союза. Поэтому если эти дипломаты впоследствии делали вид, что разделяют это представление, и действовали и обязывались действовать в соответствии с ним, мы должны сделать вывод, что побудительные мотивы их были другими. Они не могли быть такими, ибо дипломаты знали, что, подобно тому как испанцам в результате двух договоров о разделе пришлось передать свое королевство государю из дома Бурбонов, так в результате третьего договора они были вынуждены терпеть французскую оккупацию. Если бы мы действовали в строгом соответствии с принципами великого союза, то они бы действовали в строгом соответствии с завещанием; и если мы во имя наступательной войны формировали и поддерживали обширную конфедерацию, то они приобрели покровительство и поддержку со стороны Франции в оборонительной войне, в особенности в начале ее, как я уже где-то заметил, целиком подчинив авторитету и влиянию французского двора все дела своего правительства. Наши государственные деятели знали поэтому, что если делать какой-либо вывод из первой части этого мнения, то он должен предполагать скорейшее окончание, а не продление войны, как можно более быстрое освобождение испанцев от привычного союза и близости с Францией, а не продолжение их вследствие той же необходимости, пока со временем эти привычки не закрепятся. Что же касается второй части этого мнения, то они знали, что оно ошибочно и глупо. Гарт, самый добродушный из талантливых чудаков, каких я когда-либо знал, возможно, был прав, когда сказал в одном из стихотворений, написанных в то время:

...Лишь австрийский принц достоин

Дремать спокойно на испанском троне.

Возведение австрийского государя на него, без сомнения, было вернейшим средством предотвратить объединение обоих королевств — Франции и Испании, так же как возведение на этот трон государя из династии Бурбонов было бы вернейшим средством предотвратить объединение имперской и испанской корон. Но в том и другом случае было бы одинаково ошибочно полагать, что это — единственное средство. Было бы не парадоксом, а легко доказуемым тезисом утверждать, что если бы против этих объединений были приняты эффективные меры во имя общих интересов Европы, было бы безразлично, Филипп или Карл дремлет в Мадриде. Подобным же образом не было бы парадоксом сказать, что вероятность объединения Франции и Испании под властью одного государя казалась в середине последней большой войны (когда низложение Филиппа в пользу Карла было сделано условием мира sine qua non (лат. "непременным") более отдаленной, чем возможность объединения имперской и испанской корон. Более того, я не знаю, будет ли парадоксом утверждение, что средство, которое было использовано и которое всегда было, очевидно, необходимым: исключение Филиппа и его семьи из числа наследников французского трона путем создания заинтересованности у всех остальных принцев крови и, как следствие, — группы единомышленников внутри самой Франции, выступающих за это исключение, когда возникнет в этом нужда, — по своей природе было не более эффективным, чем любое другое, какое могло быть использовано. И некоторые, возможно, были использованы — не для того, чтобы устранить только Карла от власти над империей, когда возникнет такая возможность (а она возникла весьма скоро, так как его брат Иосиф скончался, не имея мужского потомства), но равным образом и его потомство в будущем, когда бы имперский трон ни оказался вакантным. Меру, которая была предпринята против Филиппа при заключении Утрехтского договора, те, кто противился миру, пытались высмеять. Но кое-кто из них имел возможность с тех пор увидеть, хотя нужда в ней и не возникла, сколь эффективной она была бы, если бы потребовалась; и тот, кто вздумал бы высмеивать ее после опыта последующих лет, только выставил бь, себя в смешном виде.

Несмотря на все это, тот, кто перенесется назад в то время, должен признать, что союзные державы в целом не могли не разделять мнения Гарта и считать более соответствующим общим интересам Европы, чтобы австрийская ветвь, а не ветвь Бурбонов получила Испанское наследство, и что морские державы, как их достаточно нелепо называют, учитывая превосходство Великобритании на море, могли считать, что в их собственных интересах иметь государя, зависимого от них хотя бы в течение некоторого времени, королем Испании, чем государя, который должен был естественно зависеть, пока он вообще оставался зависимым, от Франции. Я не говорю, как некоторые: "государя, чья семья была старым союзником, скорее, чем государя, чья семья была старым врагом", потому что не рассчитываю на благодарность монархов и в той же мере убежден, что австрийский король Испании отплатил бы нам точно в такой же мере, как если бы испытывал в нас нужду, как я убежден, что Филипп и его родня не иначе отплатили бы за то же самое Франции. Если бы все дело этим ограничивалось, то после смерти короля Испании, если бы мы не совершили раздела, а он не оставил бы завещания, все Испанское королевство было бы ставкой в игре, и наши симпатии и те усилия, которые мы могли бы предпринять в самом непредусмотренном случае, какой только можно вообразить, были бы обращены к австрийской стороне.

Но дело этим далеко не ограничивалось. Австрийский принц мог бы прибыть на место до смерти короля Испании, чтобы принять его наследство, но вместо этого туда вскоре прибыл принц из дома Бурбонов и взял в свои руки власть над всем королевством в соответствии с завещанием покойного короля и желанием испанской нации. Поэтому дипломаты Англии и Голландии весьма мудро предпочли в своих обязательствах по великому альянсу то, что было более достижимо, хотя и менее желательно, тому, что они считали более желательным, но что стало в ходе событий если и не совершенно недостижимым, то все же предприятием более трудным, требующим больше времени и большей затраты человеческих и материальных ценностей, чем могли понести эти нации или чем они должны были понести, в то время как было возможно обеспечить свою безопасность и безопасность остальной Европы меньшей ценой. Если конфедераты не были в состоянии достичь силой своего оружия целей войны, установленных великим альянсом, к чему было бы претендовать на большее? Если же они были в состоянии их достичь, то очевидно, что, расчленив Испанское королевство, они уменьшали мощь Франции. Это и произошло: Нидерланды были завоеваны, французы изгнаны из Германии и Италии, и Людовик Четырнадцатый, который так долго презирал человечество, был вынужден просить мира.

Если бы он его получил в тысяча семьсот шестом году, то каковы должны были быть его условия? Союзники уже одолели все государства, которые должны были составить удовлетворительную, компенсацию для императора. Я говорю: "одолели", так как, хотя Неаполь и Сицилия в это время еще не были в действительности побеждены, все же, если принять во внимание изгнание французов из Италии и настроение народа этих королевств, было ясно, что союзники могут победить их, когда пожелают. Конфедераты вплоть до этого времени имели превосходство в Испании, и несколько провинций признало Карла Третьего. Если бы остальные уступили ему по договору, то все, что предусматривал новый план, было бы достигнуто. Если бы французы все же не захотели оставить Филиппа, как, оказалось, не захотели кастильцы даже тогда, когда наша армия была в Мадриде, все, что предусматривал старый план, план великого союза, было бы достигнуто. Однако Франция и Испания все же не отдали ничего, чем купить мир, а они находились в таких обстоятельствах, когда нельзя было рассчитывать приобрести мир, не заплатив за него. Они бы заплатили за него, милорд, и Франция, как и Испания, скорее внесла бы еще большую сумму, чем продолжала войну в столь истощенном состоянии.

Такой мирный договор был бы, правда, третьим договором о разделе, но гораздо более предпочтительным по сравнению с прежними двумя. Главное возражение против прежних заключалось в том, что и они влекли за собой значительный рост владений французской короны, а не одной лишь ветви дома Бурбонов. Я знаю, что можно высказать много правдоподобных соображений, чтобы убедить, будто такое увеличение владений не усилило, а, скорее, ослабило бы Францию, и знаю, какие примеры из истории можно привести, чтобы подкрепить такое мнение. Равным образом я знаю, что монолитность территории Франции и близость друг к другу всех ее областей составляют чрезвычайно существенную часть мощи этого королевства. Если бы замыслы Карла Восьмого, Людовика Двенадцатого, Франциска Первого и Генриха Второго увенчались успехом, владения Франции были бы более обширными, а силы государства, мне кажется, меньшими. Я иногда думаю, что даже проигрыш битвы при Сен-Кантене (25), который вынудил Генриха Второго отозвать герцога Гиза с его армией из Италии, с этой точки зрения не был несчастливым событием. Но рассуждения, которые хороши применительно к тем временам, как я полагаю, не подходят к нашему времени и тому случаю, который я рассматриваю здесь, так как положение Франции, ее соседей и все соотношение сил в Европе совершенно иное. Поэтому аргумент против двух договоров о разделе имеет вес. Мощь Франции, которая уже считалась чрезмерной, еще более увеличилась бы при таком расширении владений Людовика Четырнадцатого; а то, как он намеревался этим воспользоваться, держа в страхе Италию и Испанию, видно из статьи, которая отдавала ему порты на тосканском побережье и провинцию Гипускоа (26).

Король Вильгельм это мог видеть и, я не сомневаюсь, видел; однако этот государь мог полагать также, что именно по этой причине Людовик Четырнадцатый в любом случае присоединится к договору о разделе и что последствия в данном случае более отдаленны и менее опасны, чем те, которые проистекали из отказа от раздела. Раздел, даже наихудший из всех, какие могли быть совершены, по мирному договору тысяча семьсот шестого года был бы полной противоположностью этому. Франция была бы ослаблена, а ее враги усилились ввиду ее уступок в Нидерландах, Германии и Савойе. Если бы государь из царствующей в ней фамилии продолжал владеть Испанией и Вест-Индией, это не принесло бы ей никаких выгод, и на пути объединения двух королевств стояли бы надежные препятствия. Австрийский дом получил бы разумную компенсацию за те призрачные права, которые давал ему предыдущий раздел. Других у него не было после завещания Карла Второго, и они могут справедливо быть названы призрачными, ибо ни Англия, ни Голландия, ни Франция не могли даровать реального права на Испанское наследство или на какую-либо его часть.

Австрия отказалась присоединиться к этому разделу, пока Франция не отошла в сторону, и предпочла бы итальянские области без Испании и Вест-Индии без итальянских областей. По этому разделу итальянские области достались бы на ее долю. Интересам Англии и Голландии не было бы нанесено ущерба, а интересы других, которые мы должны были защищать по договору, было бы легко скорректировать. Не было бы ли этого достаточно, милорд, для общей безопасности, для общих интересов и для славы нашего оружия? Унизить и победить в пяти кампаниях державу, которая на протяжении почти сорока лет будоражила и оскорбляла Европу, восстановить в столь короткий срок равновесие сил в Европе до удовлетворительного уровня, после того как свыше пятидесяти лет, т. е. начиная с Вестфальского мира, оно все больше и больше нарушалось, короче говоря, спасти в тысяча семьсот шестом году игру, которая стала безнадежной в начале столетия,— сделать все это, прежде чем война исчерпала наши силы, было, конечно, максимальным, чего мог пожелать человек, который преследовал лишь общественное благо. И ни одного честного объяснения не было и никогда не будет дано, почему война продолжалась дальше, почему мы не заключили мир после короткой, энергичной и успешной войны и не сделали абсолютно невозможным для Франции продолжение затяжной войны. Я уже сказал, и это правда, что она была бы для нее совершенно непосильна, если бы мы в большей мере нарушили торговлю между Старой и Новой Испанией и если бы мы предотвратили ежегодный ввоз Францией, начиная с тысяча семьсот второго года, тех огромных ценностей, которые она получала, посылая корабли, с разрешения Испании, в Южное море.

Выдвигалось и стало общим мнение, что подозрительность голландцев удержала нас от использования права, полученного по договору нами и ими и которым мы могли воспользоваться, так как вступили в войну, без позволения его императорского величества,— права завоеваний в испанской Вест-Индии. Пусть будет так. Но плавать в Южных морях, вести там торговлю, если возможно, разорять Вест-Индию, обходясь без завоеваний, если это невозможно, и, торговали бы мы или разоряли, препятствовать там французской торговле, было мерой, которая, следует думать, никак не могла вызвать враждебности голландцев, которые могли и, вероятно, хотели бы принять участие в этих экспедициях. Или же, если бы это вызывало их враждебное отношение, что бы они ответили, когда британский уполномоченный сказал бы им, что "им не пристало винить нас за то, что мы торгуем или разоряем испанцев в Вест-Индии и в ущерб нашему общему врагу, когда мы глядим сквозь пальцы на то, что они торгуют с этим врагом к его и их большой выгоде, невзирая на наши протесты и в нарушение условия, на котором мы согласились на первое увеличение наших военных сил в Нидерландах"? Мы могли бы продолжать так действовать безотносительно к любому обязательству, которое приняли на себя по мирному договору с Португалией, если я правильно помню этот договор; но вместо этого мы тратили наши силы, бросали на ветер миллионы за миллионами ради поддержки нашего альянса с этой короной и преследуя химерический план, который был сделан целью этого альянса. Я называю его химерическим, потому что именно таковыми являлись ожидание революции в пользу Карла Третьего — вследствие весьма скромного влияния такого пустозвона, как адмирал Кастильский, а когда этот план провалился, — надежда на завоевание Испании с помощью португальцев и восстания каталонцев. И тем не менее таково было основание, на котором строился новый план войны и которое обусловило столько гибельных обязательств.

Особые мотивы частных лиц, так же как государей и стран, в пользу продолжения войны сегодня частично известны, а частично о них можно догадаться. Но когда бы ни пришло то время — а я убежден, что оно придет,— когда их тайные мотивы, их тайные замыслы и интриги смогут быть раскрыты, я беру на себя смелость сказать Вашей светлости, что откроется крайне сложная картина порока и низости, какие только возможно себе представить. Между тем, если Ваша светлость обратится лишь к договору о границах и тому, как милорд Тауншенд подписал его без каких-либо на то приказов, более того — вопреки им, ибо герцог Мальборо, хотя и был, как и он, полномочным представителем, этот договор не подписал; если Вы обратитесь к знаменитым прелиминариям тысяча семьсот девятого года, на которых мы разыграли комедию их ратификации, зная, что они не будут приняты, о чем маркиз Торси и сказал Пенсионарию (27) перед отъездом из Гааги, как впоследствии названный маркиз уверял меня многократно; если Вы станете изучать свидетельства о Гертруденберге и заглянете в другие сохранившиеся достоверные документы, Ваша светлость, я думаю, увидит политику нового плана именно в таком свете.

Хотя прежде, чем началась война, мы отказались принять участие в планах завоевания Испании, все же, как только она началась, несмотря на то, что суть вещей осталась прежней и нельзя сказать, чтобы успех нашей первой кампании изменил ее, мы приняли участие именно в таких планах. Согласно договору, в котором мы впервые взяли на себя эти обязательства, Португалия была принята в состав великого союза, т. е. она согласилась бросить свою армию, оплачиваемую Англией и Голландией, против Филиппа, если мы воздержимся от территориальных приобретений и если Австрийский дом даст обещание овладеть многими важными пунктами в Испании и огромными территориями в Америке. За счет сделок, подобных этой, была образована и сколочена конфедерация.

Такие средства, действительно, годились, чтобы умножить число врагов Франции и Испании; но проект столь обширный и трудновыполнимый, требующий заключения множества сделок такого рода и в течение многих лет, был проектом, участвовать в котором по этим самым причинам Англии и Голландии не следовало. Заслуживает Вашего внимания, милорд, что эти плохие сделки не продолжались бы, так как они вели почти к немедленному нашему краху, если бы война не была продолжена под предлогом мнимой необходимости подчинить все Испанское королевство Австрийскому дому. Но так как никакой другой член конфедерации, кроме Португалии, не должен был получить компенсации за счет какого-либо расчленения владений в Старой или Новой Испании, принятие нами обязательства завоевать всю территорию этого королевства не имело видимых необходимых причин, кроме вовлечения этой державы, которая уже заняла нейтральную позицию, в великий союз. Это вступление, как я уже говорил, послужило только для того, чтобы заставить нас пренебречь непосредственными и несомненными выгодами ради отдаленных и неопределенных надежд и предпринять попытку покорить испанскую нацию за свой собственный и дорогостоящий счет, в то время как мы могли душить ее голодом и таким путем ослабить их и французов за их собственный счет.

Я назвал необходимость подчинить все Испанское королевство Австрийскому дому мнимой — и, без сомнения, она была мнимой, а не подлинной. Но я полагаю, что Ваша светлость может пойти дальше и найти причины предположить, что само мнение о такой необходимости не принималось всерьез теми, кто его высказывал, теми, я бы сказал, дальновидными людьми, ибо верю, что некоторыми ревностными британскими политиками, нужно отдать им должное, оно воспринималось вполне серьезно. Ваша светлость, быть может, найдет основания подозревать, что это мнение было пущено в ход скорее ради того, чтобы отвлечь военные силы Франции и продлить войну ради иных целей.

До тысяча семьсот десятого года война в Испании велась с переменным успехом, поэтому можно сказать, что план завоевания этого королевства не был оставлен, как и надежды на наследство. Но почему тогда Генеральные Штаты в тысяча семьсот девятом году отказались принять статью договора о границах, по которому они должны были взять на себя обязательство обеспечить для Австрийского дома всю Испанскую империю, когда ревностный политик, милорд Тауншенд, требовал этого от них? Если бы их мнение о необходимости продолжения войны вплоть до момента, когда эта цель будет достигнута, было серьезным, почему же они были готовы скорее подвергнуть риску колоссальные выгоды, предусмотренные для них с такой щедростью этим договором, чем согласиться принять на себя обязательство, которое так согласовалось с их мнением?

Я полагаю, что после тысяча семьсот десятого года нельзя было сказать, что войну в Испании можно продолжать хоть с какой-то надеждой на выгоду для нас. Мы вполне убедились в том, как мало можно рассчитывать на решительные действия португальцев и как прочно испанская нация, особенно кастильцы, связана с Филиппом. Наши армии были дважды в Мадриде, этого государя дважды изгоняли из его столицы, его соперник вошел в нее, но никто не шевельнул пальцем в пользу победителя, все желали успеха и действовали в пользу побежденного. Короче говоря, нереальность тех миражей, с помощью которых нас втянули в войну в Испании, стала ясна в тысяча семьсот шестом году, но в тысяча семьсот десятом году она стала настолько очевидной, что м-р Крэггс, который был послан в конце войны м-ром Стенхопом в Англию с поручениями, которые он выполнил с большим умом и тактом (28), сообщил мне доверительно, что, по мнению м-ра Стенхопа (а он был не из тех, кто теряет веру в успех, особенно при выполнении собственных проектов), в Испании ничего больше нельзя сделать, учитывая привязанность народа к Филиппу и его нерасположение к Карлу; что двадцати- или тридцатитысячная армия может передвигаться по стране, как он выразился, до Страшного суда без какого-либо результата; что, куда бы они ни вступили, народ подчинялся Карлу Третьему из страха, а как только войска уходили, он вновь по собственному побуждению переходил на сторону Филиппа Пятого; что для того, чтобы завоевать Испанию, нужна большая армия, и еще большая — чтобы удержать ее в повиновении.

Возможно ли было после этого серьезно думать о завоевании Испании, и можно ли всерьез принимать тех, кто продолжал говорить тем же языком и настаивать на тех же действиях? Могло ли это быть так в следующем году, когда умер император Иосиф? Карл остался единственным представителем мужской линии в Австрийском доме и унаследовал империю, как и родовые владения своей семьи. Могли ли быть серьезными те, кто даже в этой ситуации настаивал, что "никакой мир не может быть безопасным, почетным и длительным до тех пор, пока королевство Испания и Вест-Индия остаются во владении какой-либо из ветвей дома Бурбонов"? Хотели ли они, чтобы Карл был императором и королем Испании? Против такого плана выступили бы их союзники. Хотели ли они призвать герцога Савойского на испанский престол или возложить эту корону на голову еще какого-либо государя? Его императорское величество выступил бы против этого проекта. В любом случае конфедерация бы распалась, и как бы тогда они продолжали войну? Может быть, они ничего не имели в виду или имели в виду нечто большее, чем они делали вид, нечто большее, чем ослабить чрезмерную мощь Франции и вырвать Испанское королевство из рук дома Бурбонов?

Обе эти цели могли быть достигнуты в Гертруденберге. Почему они не были достигнуты? Прочтите прелиминарии тысяча семьсот девятого года, которые легли в основание этого договора. Ознакомьтесь с тем, что там происходило и что последовало за этим. Ваша светлость придет в изумление. Я всегда в нем пребываю, когда размышляю об этих переговорах, хотя я наблюдал за ними не с далекого расстояния даже тогда, когда они происходили, и хотя я совершенно точно знаю, что двумя годами ранее Франция потеряла из-за неумения и неискусности ее главного министра (Шамийяр, прим. авт.), обнаруженных в ответе на предварительные предложения, сделанные во время осады Лилля главным лицом среди союзников, такую возможность и такой канал связи, которые устранили бы некоторые препятствия, лежащие сейчас на ее пути, предотвратила бы другие и доставила бы ей мир. Пункт, который подлежал обсуждению в Гертруденберге, заключался в компенсации за тридцать седьмую статью прелиминарного договора, т. е. за уступку Испании и Вест-Индии. Неаполь и Сицилия или даже Неаполь и Сардиния удовлетворили бы французов, по крайней мере, они бы приняли их в качестве компенсации. Бюи и Ван дер Дуссен, которые вели с ними переговоры, сообщили об этом министрам союзников; и именно в связи с этим герцог Мальборо, как сам Бюи рассказал мне, немедленно взял на себя инициативу и поздравил собравшихся с близкими перспективами мира. Он заявил, что, поскольку французы настроены таким образом, своевременно подумать, какие дальнейшие требования следует им предъявить в соответствии с условиями, предусмотренными в прелиминарном договоре, и призвал всех министров союзников согласовать их будущие претензии и подготовить их требования.

Этот поступок и то, что за ним последовало, напомнили мне о том, как римляне обошлись с карфагенянами. Первые были полны решимости не заключать мира, пока Карфаген не будет лежать в развалинах. Тем не менее, они начали мирные переговоры по просьбе их старого врага, выставили несколько требований и направили их к своим полководцам. Их полководцы воспользовались тем же методом и, оставляя за собой право предъявлять дальнейшие требования, довели карфагенян в конце концов до того, что им оставалось или покинуть свой город, или продолжать войну после того, как они сдали оружие, боевые машины и флот, надеясь на мир.

Франция видела ловушку и решила пойти на любой риск, лишь бы не попасться в нее. Мы продолжали требовать под предлогом необходимости обеспечить уступку Испании в Вест-Индии, чтобы Людовик Четырнадцатый в течение двух месяцев лишил своего внука престола; если же он не выполнит этого в такой срок, чтобы мы имели право возобновить войну, не возвращая тех областей, которые должны были быть переданы в наши руки в соответствии с предварительными соглашениями (а это были чрезвычайно важные области, которыми Франция владела на территории Нидерландов). Людовик предложил, что он прекратит поддерживать внука и, если ему не удастся заставить его отречься, будет снабжать деньгами союзников, которые могли бы за счет Франции заставить его покинуть Испанию. В предложении союзников был оттенок жестокости, и остальное человечество было бы шокировано, глядя, как дед вынужден вести войну против внука. Но Людовик Четырнадцатый в дни своих успехов проявлял слишком большую жестокость по отношению к человечеству, чтобы иметь какое-либо основание жаловаться даже на это предложение. Правда, его народ, который склонен питать горячие симпатии к своим королям, мог сочувствовать его бедственному положению. Так и случилось, и тот извлек из этого выгоду. Я полагаю, что Филиппу пришлось бы покинуть Испанию, несмотря на его упрямство, решимость его королевы и безусловную поддержку испанцев, если бы его дед настаивал и был всерьез готов заставить его это сделать. Но если данное средство было (а оно действительно было) одиозным, почему мы предпочли продолжать войну против Франции и Испании, а не использовать другое? Почему мы пренебрегли шансом эффективно и немедленно ослабить чрезмерную мощь Франции и сделать возможным завоевание Испании, когда то и другое было реально, и, таким образом, провозглашенные нами цели войны были бы достигнуты, если бы мы согласились на предложение Франции. "Франция,— было сказано,— неискренна, она хочет лишь выгадать время, чтобы расколоть союзников". Так объясняли в то время. Но я свидетель, что многие из тех, кто давал такое объяснение, впоследствии стыдились на нем настаивать. Положение Франции не было таковым, чтобы она играла ту роль, которую ей довелось играть на прежних переговорах, и ее бедствия были неплохой гарантией ее искренности в данном случае. Но было ручательство еще лучшее. Укрепления, которые она должна была бы передать в руки союзников, при малейшем нарушении ею обещаний ставили под угрозу опустошения не только ее границу, но и те провинции, которые лежали за ней, и принц Евгений мог бы получить удовлетворение, которого, как говорят (не знаю, насколько верно), он желал: вступить в Версаль с факелом в руке.

Ваша светлость обратит внимание на то, что после того как закончились переговоры в Гертруденберге, жесткая позиция, занятая союзниками, вдохнула новые силы и мужество во французскую и испанскую нации, как бы подавлены и изнурены они ни были. Хотя войска первой были выведены из Испании и испанцам предоставлено защищаться самим, как они могут, те одни заставили нас отступить из Мадрида и нанесли нам поражение во время нашего отступления. Но Ваша светлость может прийти к той же мысли, что и я, что если бы Людовик Четырнадцатый связал себя торжественным договором не оказывать поддержки своему внуку, выплатил субсидию, чтобы низложить его с трона, и согласился бы признать другого короля Испании, испанцы не испытывали бы столь преданных чувств к Филиппу; операции при Альменаре и Сарагоссе могли стать решающими, а операций при Бриуэге и Вильявисьосе (29) не произошло бы. После всех этих событий мог ли какой-либо разумный человек ожидать успешного продолжения войны в Испании, для ведения которой венский двор с самого начала не давал ничего, исключая лишь хлеб для эрцгерцога, которую португальцы вели робко и в ограниченных масштабах и из которой голландцы в известном смысле вышли, перестав заботиться о наборе своей армии? Каким образом должен был быть Карл посажен на испанский трон, а Филипп, по крайней мере, лишен его? Благодаря успехам оружия конфедератов в других местах. Но каких успехов, достаточных для достижения этой цели, могли мы ожидать? Чтобы лучше всего ответить на этот вопрос, следует показать, каковы были наши успехи.

Португалия и Савойя ничего не предпринимали вплоть до смерти императора Иосифа и заявили, как только он умер, что не будут больше вести войну для того, чтобы возложить испанскую корону на голову Карла, так как это значило бы бороться против того самого принципа, за который они сражались. Рейн был театром бездействия. Единственные усилия, с помощью которых должно было совершиться великое событие — низложение Филиппа, предпринимались герцогом Мальборо. Он взял в тысяча семьсот десятом году три города (Эр, Бетюн и Сен-Венан) и один (Бау-цен) — в тысяча семьсот одиннадцатом. Если учесть, что это завоевание конфедератов фактически было единственным в том году, можно сказать без преувеличения и в соответствии с истиной, что Бауцен стоил нашей нации почти семь миллионов фунтов стерлингов, ибо Ваша светлость узнает, надеюсь, что стоимость войны за этот год оценивалась не меньшей суммой. Правда, герцог Мальборо предложил грандиозный проект, согласно которому зимой должны были совершаться вторжения во Францию: кампанию следующего года мы могли начать рано, и можно было заполучить несколько других больших и очевидных преимуществ. Но голландцы отказались содействовать этому — даже меньше, чем было предусмотрено, хотя королева предложила за свой счет покрыть дефицит по расходам на провиант и фураж; своим упрямством они разрушили весь проект.

В то время мы тешили себя фантастическими планами вступления всей нашей армии через год или два — и после того, как будет взят еще город или два,— прямо в Париж или, по крайней мере, в центральные районы Франции. Но была ли это такая уж простая и верная игра? Французы ожидали, что мы ее сыграем. Их генералы посетили несколько позиций, которые они могли занять в случае, если наша армия войдет во Францию, чтобы задерживать, стеснять, беспокоить нас во время похода и даже оказать решительное сопротивление и дать нам сражение. Я основываю то, что говорю здесь, на непререкаемом авторитете тех лиц, которые были советниками и исполнителями во время приготовлений к этому бедствию. Если бы мы были разбиты или вынуждены отступить к нашей собственной границе в Нидерландах после проникновения во Францию надежды, которые мы связывали с войной, рухнули бы и, я думаю, самые большие оптимисты раскаялись бы в том, что отвергли предложения, сделанные в Гертруденберге. Но если бы мы побили французов — а в те дни самонадеянности едва ли не преступлением было предполагать обратное, — стало ли бы Испанское королевство нашей ближайшей и верной добычей? Предположите — а я предполагаю это на веских основаниях, милорд,— что французы захотели защищать свою страну дюйм за дюймом и что Людовик Четырнадцатый решил скорее удалиться со своим двором в Лион или еще куда-нибудь и защищать долину Луары, если бы больше не смог защищать долину Сены, чем подчиниться условиям, которые ему предъявлены,— что бы мы делали в этом случае? Не должны ли мы были бы принять мир на тех условиях, которые мы отвергли, или продолжать войну до тех пор, пока не завоевали бы сначала Францию, чтобы захватить после этого Испанию? Может быть, мы надеялись на революцию во Франции? Мы надеялись на нее в Испании, и в обоих случаях наши надежды оказались мыльными пузырями. Я не могу сомневаться в том, что при дворе и даже в семье Людовика Четырнадцатого возникло недовольство его правлением и что там рождались и продолжали рождаться самые удивительные планы, питаемые личным честолюбием, и некоторые последствия этого недовольства стали, возможно, причиной величайших унижений, которые он испытывал в последние годы своего правления.

Небольшой пример этого недовольства я хочу здесь привести. В тысяча семьсот пятнадцатом году я ужинал в одном французском доме, куда очень поздно приехали два весьма значительных лица (герцоги де ля Фейяд и Мортемар, прим. авт.), которые в этот вечер были в высоком обществе. Разговор коснулся событий предшествующей войны и тогдашних мирных переговоров. В ходе беседы один из прибывших (Ля Фейяд, прим. авт.) в вольном тоне сказал, обращаясь ко мне: Vous auriez pu nous ecraser dans ce tems-la — puorqoui ne l’avez-vous pas fait? (фр. "Вы могли бы в то время уничтожить нас: почему вы этого не сделали?"). Я ответил ему холодно: Par ce que dans ce tems-la nous n’avons plus craint votre puissance (фр. "Потому что в то время мы уже не опасались вашего могущества").

Этот анекдот, слишком незначительный для того, чтобы войти в историю, может занять свое место в письме и служить подтверждением тому, что я допускаю: даже во Франции были лица, которые надеялись извлечь личную выгоду из бедствий своей страны. Но это была кучка людей с безумной фантазией и сильными страстями, больше готовых строить планы, чем их осуществлять, и имя которых пользовалось больше славой, чем доверием. В целом усилия Людовика Четырнадцатого и жертвы, на которые он готов был пойти ради того, чтобы добиться мира, привлекли к нему больше, чем когда-либо, симпатии его народа, и если бы Людовик решил не идти далее того, что он предложил в Гертруденберге, прекратив поддержку своего внука, французская нация не оставила бы его.

Но подытожим то, что я уже сказал или на что лишь намекнул. Необходимые последствия затягивания войны с целью низложения Филиппа с тысяча семьсот одиннадцатого года не могли быть иными, чем следующие: наш замысел проникновения во Францию мог потерпеть крах и стать для нас роковым ввиду перемены военного счастья; наш первый успех мог не заставить французов покориться, и нам пришлось бы завоевывать Францию, после того как мы потерпели неудачу в первой попытке завоевать Испанию и должны были предпринять следующую попытку; французы могли подчиниться, а испанцы — нет, и в то время как первые использовались бы, чтобы принудить последних, согласно плану союзников, или в то время как последние так же подчинились бы, а Филипп покинул бы Испанию, высокие союзные силы могли бы перессориться из-за дележа добычи и судьбы испанской короны. К таким результатам привели бы затягивание войны, отказ заключить мир в худшем случае на принципах великого союза в тысяча семьсот шестом году и отказ согласиться на мир даже на основе нового плана в тысяча семьсот десятом году. Таковы возможные события, упомянутые мной, которые ожидали нас в будущем. Конец войны перестал быть виден, и те, кто скорее шумно требовал, чем приводил доводы в пользу продолжения войны, довольствовались теперь утверждением, что Франция недостаточно ослаблена и что не следует заключать никакого мира, пока государь из династии Бурбонов остается на испанском троне. Когда они сочтут Францию достаточно ослабленной, догадаться было невозможно. Намеревались ли они возложить имперскую и испанскую короны на голову Карла, который объявил о своем окончательном решении продолжать войну до тех пор, пока не будут выполнены условия, выдвинутые в Гертруденберге; намеревались ли они подарить Испанию и Вест-Индию какому-либо иному государю; и как этот крутой поворот в их планах должен был осуществиться даже при полном согласии; как следовало ввести Карла или другого государя во владение не только Испанией, но и всеми испанскими территориями за пределами Европы, где преданность Филиппу была, по крайней мере, не меньше, чем в Кастилии, и где было бы не так легко, имея в виду отдаленность и размер этих территорий, заставить испанцев подчиниться другому правительству. Все эти вопросы и многие другие, которые было не менее важно обдумать и столь же сложно разрешить, не были ни обдуманы, ни разрешены, так что мы были доведены до того, что продолжали войну после смерти императора Иосифа, не имея согласованной между союзниками позитивной программы будущего мира.

Программу великого союза мы уже давно отвергли. Новый план стал непригодным; если бы он и был пригодным, его не удалось бы выполнить из-за разногласий, которые он породил бы между самими союзниками; некоторые из них не согласились бы, несмотря на окончательное решение, чтобы император стал королем Испании. Я не знаю, чью сторону намеревались принять сторонники продолжения войны в своих глубоких политических расчетах. Наша нация под руководством их советников способствовала в течение столь долгого времени величию австрийской династии, как если бы она была одним из королевств, захваченных этой династией, что закономерно предположить, что в их намерение могло входить объединение имперской и испанской корон. Но я полагаю, что они, скорее всего, не имели определенного намерения, кроме продолжения войны до тех пор, пока это возможно. Покойный лорд Оксфорд рассказал мне, что милорд Сомерс, от которого добивались — не знаю, по какому случаю и кто — ответа на вопрос о причинах ненужного и гибельного продолжения войны, вместо того чтобы привести доводы, доказывающие ее необходимость, удовлетворился ответом, что лично он был воспитан в ненависти к Франции.

Это был странный ответ для мудрого человека, и все же я не знаю, мог ли он тогда или кто-нибудь из его учеников сейчас дать лучший!

Партия вигов в целом приобрела большую и заслуженную популярность во время царствования нашего Карла Второго благодаря их протестам против внешней политики этого государя. Те, кто унаследовал скорее название, чем принципы этой партии после революции, и кто держал в своих руках управление страной с небольшими перерывами почти все годы после революции,— те, делая вид, что действуют согласно тем же принципам, впали в крайность, столь же порочную и столь же противную всем правилам хорошей политики, как и та, против которой выступали их предшественники. Старые виги жаловались на то, что мы представляли собой бесславное зрелище: наш двор был марионеткой, а король — пенсионером Франции (30), и настаивали на том, чтобы растущее властолюбие и сила Людовика Четырнадцатого получили своевременный отпор. Новые виги хвастались и продолжают хвастаться тем, какое славное зрелище мы собой представляем, тогда как мы стали благодаря их дипломатии и их управлению марионетками наших собственных пенсионеров, т. е. наших союзников, тогда как мы ни в малейшей степени не соизмеряем наших усилий в войне с интересами и возможностями нашей страны, не сопоставляем их честно и трезво, как делает тот, кто видит вещи в правильном свете и верном масштабе, с общей системой сил в Европе, и, словом, имеем в виду лишь частные интересы у себя дома и за границей. Я говорю "дома и за границей", потому что не менее справедливо, что они принесли в жертву благосостояние страны ради создания и сохранения партии у себя дома, чем то, что они сделали это ради создания и сохранения союзов за границей, не имеющих ни малейшей необходимости.

Эти общие утверждения можно доказать, не прибегая к рассказам об отдельных случаях, как убедится Ваша светлость, когда рассмотрит всю последовательность нашего поведения в двух войнах — в той, что предшествовала, и той, что немедленно последовала за началом нынешнего столетия, особенно в последней. При правлении, которое предшествовало революции, торговля процветала и наша нация стала богатой; но мы слишком пренебрегали общими интересами Европы, и у нас под маской прерогативы установилось чуть ли не рабство. При правительствах, которые существовали после, постоянно нагромождались налоги на налоги, долги на долги, пока небольшое число семей не разбогатело до крайних пределов и на нас не обрушилось национальное разорение под благовидным предлогом поддержки общего дела против Франции, ослабления ее мощи и приведения соотношения сил в Европе в более уравновешенное состояние — без сомнения, похвальные намерения, если бы они были подлинными, но из-за того, что их использовали лишь в качестве простых предлогов, принесшие много зла. Часть его мы испытываем и испытывали с давнего времени, а часть распространит свои последствия на наше отдаленное потомство.

Царство прерогативы было кратким, и зло и опасности, которым оно нас подвергало, окончились вместе с ним. Но царство фальшивой и расточительной политики продолжается и, в конце концов, довершит наше падение. В некоторых странах нищета стала следствием рабства, рабство станет, вероятно, следствием нищеты в нашей стране; и если это так, то мы знаем, к чьей двери положить это детище. Если бы мы закончили войну в тысяча семьсот шестом году, мы бы примирили, как подобает мудрому народу, свои внешние и внутренние интересы как можно более полно; мы бы обеспечили в достаточной мере первые, не принося вторые полностью в жертву, как мы поступили впоследствии, продолжив войну. Вы не смогли бы удержаться от изумления, наблюдая, как увеличивалось бремя войны ежегодно, какие огромные суммы мы выплачивали в ходе ее, чтобы покрыть недостачу средств у наших союзников. Ваше изумление, а также негодование возрастет, когда Вы сравните увеличение расходов, с тысяча семьсот шестого года исключительно, с увеличением расходов на более чем тридцать миллионов (я не преувеличиваю, хотя пишу по памяти), которое произошло к тысяча семьсот одиннадцатому году включительно. В связи с этим Ваша светлость убедится, что когда в конце тысяча семьсот десятого года королева сочла уместным сменить свой кабинет министров, настало время принять решение о заключении мира. Настало время спасать нашу страну от полной неплатежеспособности и банкротства, положив конец политике, которая сохранялась лишь благодаря партийным предрассудкам, прихотям отдельных людей, личным выгодам еще большего числа людей, властолюбию и жадности наших союзников, приглашенных грабить нас… (прелиминариями тысяча семьсот девятого года.)

Лица, которые пришли к власти в это время, прислушались (и правильно сделали, что прислушались) к первым предложениям о примирении, которые им были сделаны. Намерения противника способствовали тому, чтобы они так поступали, однако намерения их друзей и партии у себя в стране, которые кормились и продолжали кормиться войной, этому препятствовали, ибо ни от кого из них не могли укрыться те трудности и опасности, которым они подверглись бы, если бы свершилось это великое дело. В письме к другу мне позволено сказать, что они не были скрыты и от меня и что я предвидел вероятность большинства происшедших со мной в дальнейшем событий. Следовательно, хотя нашим долгом по отношению к своей стране было освободить ее от необходимости нести далее столь несоразмерно тяжелое бремя в столь ненужной войне, все же выполнение его составляло в известной мере заслугу. Я столь твердо в этом убежден, я столь неисправим, милорд, что если бы снова попал в те же самые обстоятельства, я бы принял такое же решение и сделал бы то же самое. Возраст и опыт могли бы помочь мне действовать более эффективно и искусно, но все, что я испытал после смерти королевы, не заставило бы меня отступиться от этих действий. Невзирая на это, я не удивлюсь, если Вы сочтете Утрехтский мир не соответствующим успеху, достигнутому нами в войне, и усилиям, которые были сделаны. Я сам так считаю и всегда признавал, даже когда он заключался и был заключен, что думаю именно так.

Так как мы совершили безумство, закончившееся удачей, нам нужно было бы извлечь из него больше выгод, чем это мы сделали, и, оставили бы мы Филиппа или посадили другого государя на испанский трон, мы должны были бы ослабить Францию и укрепить ее соседей в большей мере, чем это было сделано. Мы должны были сокрушить ее мощь на поколения вперед, а не удовлетворяться временным ее ослаблением. Франция испытывала крайнюю нужду в людях и деньгах, а ее правительство лишилось кредита, но те, кто посчитал это достаточным ослаблением, не были дальновидны и рассуждали слишком поверхностно. Однако несколько таких людей нашлось, ибо, подобно тому как было сказано, что нет нелепости, которую бы тот или другой философ не поддерживал, так и Ваш опыт, как бы Вы ни были молоды, должен показать Вам, что нет такой абсурдной крайности, в которую наши британские партийные политики не были бы склонны впадать в сфере государственных вопросов и ведения общественных дел.

Но если Франция была истощена, то как же обстояло дело с нами и с Голландией? Голод сделал ее положение в какое-то время гораздо худшим, чем наше, и по видимости, и в действительности. Но как только это бедствие, которое привело в замешательство французов и до крайности испугало Людовика Четырнадцатого, и его прямые последствия остались позади, стало очевидно для наблюдателя, хотя немногие занимались наблюдениями, что если мы не были в состоянии в течение года покрыть годовые расходы, а дефицит составлял, по крайней мере, несколько миллионов, то французы были готовы и могли нести бремя десятины, которая, помимо всех других налогов, взималась с них. Это наблюдение заслуживало серьезного внимания, и, конечно, оно заслуживало внимания тех, кто его в то время сделал и кто не считал, что война должна продолжаться до тех пор, пока парламент можно заставлять голосовать за выделение средств на нее. Но предположим, что оно не заслуживало внимания, предположим, что мощь Франции была ослаблена до каких угодно пределов, имея в виду ее внутреннее положение, — равно я утверждаю, что такое ослабление не могло быть постоянным и поэтому не было достаточным. Тот, кто знает характер ее правительства, характер ее народа и естественные ее преимущества в торговле перед всеми нациями, которые ее окружают, знает, что авторитарное правительство и характер народа позволяют ей в особых случаях сбросить бремя долгов гораздо более легко и с гораздо менее опасными последствиями, чем это возможно для кого-либо из ее соседей; что хотя вообще торговля ущемляется, а промышленность испытывает затруднения из-за этого деспотичного правительства, все же ни та, ни другое не находится в застое; характер же народа и природные преимущества страны таковы, что, какими бы значительными ни были бедствия в то или иное время, двадцати лет спокойствия достаточно, чтобы восстановить положение дел и обогатить ее снова за счет всех наций Европы. Если кто-то в этом сомневается, пусть поглядит, в каком положении это королевство было оставлено Людовиком Четырнадцатым, какие странные штуки, касающиеся системы государственных доходов и частной собственности, выкидывал герцог Орлеанский в период своего регентства и управления, и затем отдаст себе отчет в том, что доходы Франции, за вычетом десятины, превышают все расходы ее правительства уже на много миллионов ливров и будут превышать их гораздо больше в следующем году.

В целом, милорд, то тяжелое и истощенное состояние, в какое была приведена Франция в ходе последней великой войны, было лишь временным ослаблением ее мощи. И какое бы действительное и долговременное ослабление ее мощи в некоторых аспектах ни принес с собой Утрехтский договор, этого было недостаточно. Мощь Франции не оказалась бы столь велика, если бы Англия и Голландия вооружились сами и вооружили всю Германию против нее, если бы она была так же открыта для нападений врагов, как они — для ее нападений. Внутренние силы ее были велики; но крепость тех границ, которые почти сорок лет создавал Людовик Четырнадцатый и создавать которые помогала ему в свою очередь глупость всех его соседей, сделала эту силу такой великой, какой она и оказалась. Подлинное ослабление чрезмерной мощи Франции (я оставляю в стороне химерические планы относительно изменения ее государственного строя) заключалось поэтому в уничтожении военных укреплений на ее границах и в сооружении барьеров против нее путем отторжения от нее и разрушения гораздо большего количества пунктов, чем то, которого она лишилась в Утрехте, но не более того, которое она могла принести в жертву ради немедленного облегчения своего положения и ради безопасности в будущем для своих соседей. То, что ее не заставили принести эти жертвы, должно быть целиком отнесено за счет тех, кто противился заключению мира— и я в этом клянусь всем доверием ко мне Вашей светлости и всеми заслугами в этом деле, которое столь часто оспаривалось. Я говорю: "дело, которое столь часто оспаривалось", ибо, по правде говоря, не думаю, чтобы оставались какие-то сомнения у кого-либо, кроме авторов английских памфлетов (31), относительно того, поведение ли тех, кто ни отказался от переговоров (как было сделано в тысяча семьсот седьмом году), ни делал вид, что ведет переговоры, не намереваясь между тем заключить мирный договор (как было сделано в тысяча семьсот девятом и десятом годах), но вел огромную работу в пользу мира вплоть до его осуществления; или поведение тех, кто на каждом шагу мешал этой работе, спасли мощь Франции от большего и необходимого ослабления на утрехтских мирных переговорах. Те самые государственные деятели, которые участвовали в этой злосчастной оппозиции, вынуждены признать эту истину.

И как бы они могли отрицать это? Венские дипломаты могли жаловаться на то, что император не стал обладателем всей Испанской монархии, а голландские — на то, что Штаты не стали прямо или косвенно хозяевами всех Нидерландов. Но ни они, ни кто-либо еще, в ком осталась хоть капля стыда, не могут отрицать, что покойная королева, хотя она пошла на переговоры потому, что решила окончить войну, все же в высшей степени желала вести переговоры в полном согласии со своими союзниками и обеспечить для них все разумные условия, на какие они могли надеяться, и гораздо лучшие, чем те, на которые им пришлось согласиться, когда они попытались вырвать из ее рук ведение переговоров. Расхождения между союзниками дали Франции выгодные возможности, которые она использовала. Единственный вопрос, который остается,— кто причина это расхождения? И он легко будет решен каждым беспристрастным человеком, который внимательно изучит официальные отчеты того времени. Если бы можно было бы опубликовать также и частные отчеты — а я полагаю, что время для этого почти настало,— то откроется чудовищная картина, шокирующая любого честного человека. Я не намерен здесь входить во многие конкретные вопросы; но если бы я или какое-то другое лицо, столь же хорошо информированное, как и я, попытались дать полное представление о них, то стало бы неоспоримым и очевидным, что самая яростная оппозиция, возглавляемая немцами и голландцами в союзе с определенной партией в Британии, начала действовать, как только были сделаны первые предложения королеве, раньше, чем она начала переговоры, и потому была оппозицией не к тому или иному плану переговоров, но к любым переговорам, в особенности к таким, в которых руководящая роль принадлежала Великобритании или в которых она должна была получить какую-то особую выгоду.

То, что имперцы не желали переговоров, пока не будет принято предварительное и несбыточное условие, чтобы испанская корона перешла к императору, станет ясно из следующего: принц Евгений, когда он прибыл в Англию много времени спустя после смерти Иосифа и воцарения Карла по поручению, совершенно недостойному этого великого человека, всегда вел переговоры только исходя из данного условия. И я помню, с каким внутренним раздражением я присутствовал на совещаниях с ним, касающихся финансовых затрат каждой из сторон на возобновление войны в Испании, в том же самом помещении, в Кокпите, где незадолго до этого государственные деятели других союзных стран в ясных выражениях говорили министрам королевы, "что их повелители не согласятся на то, чтобы имперская и испанская короны оказались на одной голове". То, что голландцы относились отрицательно не к любым переговорам, а лишь к таким, в которых Великобритания должна была получить какие-то преимущества, станет ясно из того, что их министр показал, что он готов и имеет полномочия прекратить противодействие шагам, предпринятым королевой, представив памятную записку, в которой он заявлял, "что его руководители присоединились к этим шагам и решили не продолжать войны за возвращение Испании при условии, что королева согласится на то, что они введут войска в Гибралтар и в Порт-Магон совместно с нами и разделят с нами равным образом асьенто, право плавания в Южных морях и что бы ни было уступлено испанцами королеве и ее подданным".

То, что виги приняли участие в этом союзе вместе с иностранными державами против своей страны и своей королевы с неистовством еще менее объяснимым, чем то, которое ранее послужило причиной создания и существования Торжественной лиги и ковенанта, станет ясно из того, что их попытки действовать были направлены не только на то, чтобы вырвать из рук королевы руководство переговорами, но и на то, чтобы заставить свою страну продолжать войну на тех же неравноправных условиях, которые стоили ей уже почти на двадцать миллионов больше, чем она должна была бы вложить в нее. Ибо они не только продолжали играть роль пособников императора, который признал неспособность вносить свою долю, но равным образом и голландцев, после того как Штаты отказались ратифицировать договор, который их представитель подписал в Лондоне в конце тысяча семьсот одиннадцатого года и согласно которому королева сильнее, чем когда-либо, объединялась с ними, обязуясь продолжать войну, заключить мир и гарантировать его после заключения совместно с ними, "если они будут выполнять обязательства, которые взяли вместе с ней, и условия пропорциональных расходов, на которых наша нация вступила в войну".

На основе таких проектов, как эти, велась борьба против Утрехтского договора, и средства, при этом употреблявшиеся, и те, которые предполагалось употребить, были достойны этих проектов: открытое, прямое и бесстыдное отрицание законной власти, секретные заговоры против государства, низкие махинации против отдельных лиц, не виноватых ни в чем, кроме стремления закончить на основе полномочий, данных королевой, войну, которую другая партия в стране стремилась продолжать вопреки ее воле. Если бы правильная политика окончания войны была сомнительной, было бы столь же законным для тех, кто считал ее правильной, советовать вести ее, сколько для тех, кто считал ее ошибочной, советовать противоположное; и решение сюзерена на троне должно было бы положить конец спору. Но тот, кто судил в то время по видимости вещей и глядел на них с одной стороны, мог бы считать, что прекратить войну или действие Великой Хартии вольностей — одно и то же; что правящая королева не имеет права осуществлять власть независимо от ее наследника и ни один из ее подданных не имеет права осуществлять управление при ней, хотя бы она и желала этого, кроме тех, которых она сочла за благо отдалить от себя.

Как бы ни были сумасбродны эти идеи, никакие другие не могут оправдать поведение тех, кто в это время выступал против мира, и, как я только что сказал, неистовство этой лиги было не более необъяснимо, чем неистовство Торжественной лиги и ковенанта (32), я мог бы добавить, что оно ненамного было менее преступным. Некоторые из тех, кто обвинял министров королевы после ее смерти в мнимом предательстве, были виновны при ее жизни в действительных изменах; и я могу сравнить безумие и неистовство господствовавшего тогда духа как перед заключением мира, так (под предлогом опасности, грозящей наследованию трона) и после него, не с чем иным, как с безумием и неистовством, охватившим тори вскоре после восшествия на трон Георга Первого. Последние, которые были вызваны несправедливыми и политически не оправданными преследованиями, привели к открытой революции. Первые могли бы найти тот же выход, если бы королева прожила чуть дольше. Но возвратимся к теме.

Упорная приверженность голландцев к лиге, выступающей против королевы, сделала переговоры в Утрехте, когда они открылись, не более, чем пародией на переговоры. Если бы люди, которые управляли этой республикой, были достаточно умны и честны, чтобы объединиться, хотя бы на это время, с королевой и, так как они не могли предотвратить созыва конгресса, действовать на нем в согласии с ней, мы могли бы достичь достаточного взаимопонимания между союзниками и достаточного превосходства над французами. Все частные требования королевы, как и самих голландцев, о том, чтобы или сорвать переговоры, или иметь в резерве, как обычно делают в таких случаях, определенные пункты, отправляться от которых было бы выгодно на переговорах, не были бы выполнены; но все существенные требования, все те, в частности, которые были действительно необходимы, чтобы обезопасить границы в Нидерландах и в четырех округах от Франции, были бы удовлетворены. Ибо Франция в этом случае продолжала бы скорее просить о мире, чем вести переговоры на равной ноге. Первый дофин, сын Людовика Четырнадцатого, умер за несколько месяцев до начала конгресса; второй дофин, его внук, а также жена и старший сын этого государя умерли вскоре после его начала от какой-то неведомой болезни и были похоронены вместе в одной могиле.

Такие семейные несчастья, последовавшие за длинной цепью национальных неудач, заставили старого короля, хотя он нес их с большим внешним достоинством, стремиться к выходу из войны любой приемлемой ценой, чтобы не подвергать нынешнего короля, которому было всего пять лет, опасности вести ее. Королева делала все, что было морально допустимо, за исключением того, чтобы поступиться своей честью в переговорах, а также интересами своих подданных в условиях мира, стремясь обеспечить союз с Генеральными Штатами. Но что бы она ни делала, все было напрасно, и то же безумие, которое помешало Голландии использовать для своей и общей выгоды бедствия Франции, помешало им использовать для тех же целей семейные несчастья династии Бурбонов. Они продолжали тешить себя мыслью, что должны заставить королеву отказаться от принятых ею мер путем интриг с партией внутри Британии, которая выступала против этих мер, и даже поднять против нее восстание. Но эти интриги, а также интриги принца Евгения были раскрыты и расстроены, и мсье Бюи испытал унижение, когда лорд Оксфорд публично обвинил его в них в момент, когда тот явился для прощания с лордами — членами совета; лорд коснулся многих подробностей, которых нельзя было отрицать, относительно тайных сделок этого рода, в которых принимал участие Бюи — в соответствии с инструкциями и, я полагаю, во многом против своей воли и симпатии.

Поскольку приближалось время летней кампании, лига решила противопоставить успехам конгресса успехи на поле боя. Но вместо того, чтобы помешать успеху конгресса, события кампании послужили только для того, чтобы обернуть этот успех в пользу Франции. В начале года королева и Штаты, действуя совместно, могли диктовать друзьям и врагам к большой выгоде первых и с таким же ущербом для последних, поскольку причины войны казались справедливыми, события ее — разумными, а цели — необходимыми.

В конце года союзники не были больше в состоянии диктовать, а Франция — подчиняться диктату; голландцы же обратились к королеве с просьбой о добрых услугах, не в силах более противиться ей и наносить ей оскорбления. Даже тогда эти, услуги были им оказаны с усердием и принесли им известную пользу.

Так окончилась война, гораздо более благоприятно для Франции, нежели она ожидала и нежели рассчитывали те, кто положил ей конец. Королева хотела ослабить и унизить эту державу. Союзники, которые выступили против нее, хотели бы уничтожить ее и на ее обломках создать другую, столь же могучую. Ни та, ни другие не смогли добиться своего, и те, кто хотел сломить мощь Франции, сохранили ее, противясь тем, кто хотел ее ослабить.

Так как я упомянул о событиях тысяча семьсот двенадцатого года и их решающем значении для поворота в пользу Франции переговоров, то позвольте мне остановиться на этом предмете более подробно. Вы удостоверитесь, что я сделаю это с полным беспристрастием. Катастрофические события этой кампании в Нидерландах и их последствия приписывались отделению британских войск от армии союзников. Общественное возмущение этим шагом в то время было велико, и предубеждение, которое было порождено этим недовольством, среди некоторых сильно еще и сейчас. Но если недовольство породило эти предубеждения, то другие предубеждения в свою очередь породили это недовольство, что неудивительно в отношении людей, склонных продолжать войну. Я признаюсь совершенно открыто, что, когда до моего сведения дошел первый шаг, который вел к этому отделению — это произошло, между прочим, задолго до того, как я написал по приказанию королевы герцогу Ормонду в тех самых словах, в каких это приказание было сформулировано и отдано ("что он не должен вести какой-либо осады или завязывать сражения вплоть до дальнейшего приказа"), я был удивлен и уязвлен. Настолько, что если бы имел возможность переговорить с королевой наедине после того, как я получил письмо мсье де Торси по этому вопросу, и до того, как она отправилась на совет, я бы сгоряча, вероятно, стал бы возражать против этого решения. Правда, тем не менее, заключается в том, что этот шаг был оправдан в тот момент во всех отношениях и что последствия должны быть отнесены на счет тех, кто сами их навлекли, а не на счет королевы или министра, который ей советовал.

Шаг этот был, конечно, оправдан по отношению к союзникам, так как королева, предпринимая его, взяла на себя не более и даже значительно менее того, что делали многие из них, приостанавливая, подвергая опасности и срывая военные действия в разгар войны, когда они отказывались от посылки войск или откладывали их выступление, или не заботились о приготовлениях, которые должны были делать, под весьма несерьезными предлогами. В ходе ваших исследований Ваша светлость встретится со многими частными примерами того, на что здесь указывается в общем. Но я не могу не сказать о нескольких примерах, касающихся императора и Генеральных Штатов, которые негодовали громче всех и с наиболее выгодным для себя результатом, хотя имели наименьшие основания жаловаться на поведение королевы из-за своего собственного.

На каком основании, например, император мог жаловаться на приказы, посланные герцогу Ормонду? Я не говорю ничего о малой численности его войск, которая в тот самый момент доходила до того, что едва ли более одного полка, находящегося в его непосредственном подчинении, действовало против Франции и Испании, как я на следующий день официально заявил принцу Евгению перед лордами — членами совета и доказал на бумаге.

Я не говорю ничего о том, что предшествовало тысяча семьсот седьмому году, о чем мог бы многое сказать. Но я желал бы, чтобы Ваша светлость приняла во внимание то, что, как Вы узнаете, произошло после знаменитого тысяча семьсот шестого года (33). С согласия королевы или против ее желания император заключил договор об эвакуации Ломбардии, чем предоставил достаточно времени, чтобы столько французских полков было рекрутировано у себя дома, направлено в Испанию и разгромило британские войска при Альмансе? С согласия ее или против ее желания, он, вместо того чтобы, используя все свои войска и прилагая все усилия, осуществить величайший замысел всей войны — тулонскую операцию (34),— отрядил двенадцать тысяч человек для овладения Неаполитанским королевством, которое и так должно было пасть? И возможность уничтожить все морские силы Франции и разорить или подчинить ее области с той стороны была потеряна только из-за этой ненужной диверсии и из-за поведения принца Евгения, которое не оставляло сомнения в том, что он намеренно и в согласии с венским двором допустил эту фатальную неудачу.

Взгляните, Ваша светлость, на поведение Штатов, и у Вас найдется причина прийти в изумление от наглости людей, стоявших там в то время у власти и осмелившихся поднять голос против королевы Великобритании за то, что их представители сами совершали не раз в этой самой стране и в ходе этой же войны. В тысяча семьсот двенадцатом году, при окончании войны, когда начались переговоры о заключении мирного договора, когда малейшее неблагоприятное событие на поле брани уменьшило бы то преимущество, которым союзники обладали за столом переговоров, и когда предшествующие военные успехи уже обеспечили им то преимущество, в котором они нуждались, достаточное для того, чтобы добиться безопасного, выгодного, почетного и длительного мира, королева дала распоряжение своим генералам приостановить до дальнейшего приказа военные действия. В тысяча семьсот третьем, в начале войны, когда нельзя было надеяться на какие-либо успехи, не пойдя ради этого на известный риск, и когда тяжелое положение в Германии и Италии настоятельно требовало активизации действий в Нидерландах, чтобы война не ослабевала там в то время, когда во всех остальных местах она велась неудачно, герцог Мальборо решил атаковать французов. Однако голландские представители не позволили своим войскам выступить, разрушили его план в тот самый момент, когда он приводился в исполнение (насколько я помню), и для своего поведения не нашли другой причины, чем та, которая служит доводом против любого сражения,— возможность оказаться побежденным. Я знаю, что указывалось на то обстоятельство, что границы их были близки, и говорилось, что их провинции в случае поражения оказались бы не защищенными от вторжения французов. Но, помимо других ответов на эту пустую отговорку, было очевидно, что они уже предпринимали сражения в такой же близости от границ и что способ отдалить врага заключается в действии, а не бездействии.

В целом же голландские представители остановили в это время продвижение союзных войск, пользуясь неограниченной и независимой властью над войсками Провинций.

В тысяча семьсот пятом году, когда успех предыдущей кампании должен был бы внушить им полное доверие к руководству герцога Мальборо, когда, возвратившись с Мозеля в Нидерланды и преодолев французские позиции, он начал возмещать себе и общему делу ущерб, который только что перед этим был понесен им вследствие зависти и раздражения принца Баденского или обычной медлительности и небрежности немцев; в то время, когда он стремился как можно более полно использовать это преимущество и находился на марше, чтобы атаковать неприятеля, наполовину побежденного и более чем наполовину деморализованного; более того, когда он уже составил диспозицию для атаки и часть его войск уже переправилась через Дайл, — представители Провинций еще раз связали ему руки, лишили его возможности, слишком благоприятной, чтобы быть упущенной (таковы, я полагаю, были некоторые пункты его жалобы),— короче говоря, союзники получили по меньшей мере афронт там, где мы могли бы добыть победу.

Пусть то, что сказано, послужит примером, показывающим, с какой степенью независимости от королевы, решений ее военных советников и ее генералов действовали в ходе войны эти государства, которые не постеснялись обвинить королеву за то, что она лишь однажды и в конце войны позволила себе приостановить действия своих войск до дальнейшего приказа. Но пусть это произошло из-за того, что они предвидели, каков будет этот дальнейший приказ. Они предвидели тогда, что как только Дюнкерк попадет в руки королевы, она согласится на двухмесячное перемирие и порекомендует им сделать то же самое. Ни это предвидение, ни ясное заявление, сделанное епископом Бристольским в Утрехте по приказанию королевы (35), которое показало им, что ее решение было принято не для того, чтобы подчиниться заключенному ими против нее союзу,— ничто не могло заставить их правильно использовать эти два месяца: попытаться возобновить их союз и доброе согласие с королевой, хотя я могу сказать в полном соответствии с истиной и хотя они сами в то время не сомневались, что она охотно пошла бы навстречу им более, чем на половину пути, и что ее министры сделали бы все, что могли, чтобы это произошло.

Даже в этот момент мы могли восстановить превосходство, которое начали терять в союзническом конгрессе, ибо если бы королева и Провинции объединились, другие основные союзники примкнули бы к ним, и в этом случае Франция была бы в такой мере заинтересована в том, чтобы избежать возобновления войны, что должна была бы пойти и пошла бы ради сохранения мира на гораздо более тяжелые условия для себя и для Испании, чем те, на которые она пошла впоследствии. Но благоразумные и трезвые Штаты продолжали вести себя, как своевольные дети или как люди, опьяненные злобой и гневом; и таковым будет поведение мудрейших правительств во всех случаях, когда среди тех, что находится у власти, групповые и личные интересы будут брать верх над государственными соображениями.

После того, как была отброшена всякая пристойность в их поведении по отношению к королеве, они оставили и всякую осмотрительность по отношению к самим себе. Они объявили, что "будут продолжать войну без нее". По их оценке, Ландреси представляло большую ценность, чем Дюнкерк (36); а возможность опустошить несколько французских провинций или поставить судьбу всей войны на карту еще одного сражения казалась предпочтительнее другого шага, открытого для них: я имею в виду попытку проверить во время перемирия со всей серьезностью и в честном сотрудничестве с королевой, можно ли добиться от Франции таких условий мира, которые бы удовлетворили бы их и других союзников.

Если бы соединенные армии прорвались на территорию Франции в ходе предшествующей кампании или какой-либо из прежних кампаний; и если бы немцы и голландцы вели себя тогда с той же бесчеловечностью, с какой вели себя французы на их территориях во время прежних войн; если бы они сожгли Версаль или даже Париж, если бы осквернили прах почивших государей, который находится в соборе Сен-Дени, каждый добропорядочный человек испытывал бы ужас, возбуждаемый подобными жестокостями (37); и все же никто бы не мог сказать, что возмездие несправедливо. Но в тысяча семьсот двенадцатом было слишком поздно во всех отношениях лелеять подобные планы. Если бы французы не были готовы к защите своей границы — или из-за нехватки сил, или в тщетной надежде, что будет заключен мир, подобно тому, как наш король Карл Второй был не готов к защите побережья в конце первой войны с Голландией,— союзники могли играть наверняка, осуществляя мщение, как это сделали голландцы с нами в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году, и заставив французов принять более жесткие условия, чем те, которые они предлагали или готовы были принять. Но обстоятельства были иными. Французская армия была, как я полагаю, более многочисленна, чем армия союзников даже до ее раскола, и, конечно же, в лучшем состоянии, чем два или три года назад, когда было пролито море крови, чтобы выбить их с позиций (ибо большего мы не совершили) при Мальплаке (38). Неужели немцам и голландцам было бы легче прорвать их оборону сейчас, чем тогда? Неужели французы не стали бы с таким же упорством защищать Париж, с каким они защищали Монс? И, отдавая должное герцогу Ормонду и принцу Евгению, разве не следует принять во внимание отсутствие герцога Мальборо? Взгляните на этот вопрос со всех точек зрения, милорд, и Вы придете к убеждению, что немцы и голландцы стремились только к одному: в любом случае, любой ценой и с небольшим риском сорвать начатые переговоры и навязать Великобритании необходимость продолжения столь долго выполняемых ею союзнических обязанностей. Да, обязанностей, и притом невысоко оцениваемых, так как конфедераты присвоили себе право требовать от нее выполнения соглашений с ними, освободив себя от обязательств по отношению к ней; обременяя ее без меры, без соблюдения пропорций и правил расходами на войну, в которую она одна вложила больше их всех, вместе взятых, и в которой она уже не была непосредственно заинтересована и не имела даже никаких отдельных от союзников целей, а те, что она преследовала, давали ей весьма сомнительные выгоды, после всего этого жалуясь на то, что королева осмелилась склониться к мирным предложениям и начать переговоры, тогда как их нрав и амбиция требовали продолжения войны в течение неопределенного времени и ради цели, которая была или предосудительной, или неясной.

Прекращение военных действий, которое началось с Нидерландов, было продолжено и расширено в соответствии с актом, который я подписал в Фонтенбло (39). Тем временем военное счастье повернулось в другую сторону — последовали все те позорные провалы, которые вынудили голландцев вступить в переговоры и стремиться к поддержке королевы, к которой они только что проявляли полное пренебрежение (40). Эту поддержку они получили в той мере, в какой она могла быть эффективной при обстоятельствах, в которые они поставили себя и всю коалицию. И Великобритания, Португалия, Савойя, Пруссия и Соединенные Провинции заключили мир без согласия его императорского величества весной семьсот тринадцатого года, тогда как он мог бы быть заключен на гораздо более выгодных для них всех условиях в тысяча семьсот двенадцатом. Меньше упорства со стороны Провинций, и, возможно, больше определенных решений со стороны королевы — и все разрозненные нити были бы связаны воедино, а весь этот большой труд был бы закончен гораздо раньше и лучше. Я говорю: "возможно, больше определенных решений со стороны королевы", потому, что, хотя и думаю, что передал бы ее приказы о подписании мира с Францией с гораздо большей готовностью до того, как начались военные действия, а не тогда, когда я выполнил их при подписании перемирия, все же я не осмеливаюсь судить сам, а хотел бы, чтобы это сделала Ваша светлость после обзора всех обстоятельств, о которых я сейчас скажу.

Когда составилась лига, она с самого начала переговоров выступила за продолжение войны, против королевы, используя всю свою силу и все возможные средства. Общим следствием этой яростной оппозиции для королевы и ее министров было то, что дальнейшие шаги предпринимались ими более медленно и осторожно; частное же следствие заключалось в том, что они вынуждены были открыть глаза нации и зажечь в народе стремление к миру, показав наиболее публичным и торжественным образом, как несправедливо распределялось бремя военных расходов и как нечестно вели себя с нами союзники. Первое создало видимость неуверенности и робости в их поведении, что только воодушевило лигу и усилило оппозицию. Второе раздражило, в особенности голландцев, так как император и другие союзники имели скромность, по крайней мере, не притворяться, будто они несут соразмерные военные расходы. Таким образом, две державы, союз которых имел наибольшее значение, дальше всего разошлись между собой, и королева была вынуждена действовать в более тесном сотрудничестве со своим врагом, который желал мира, чем это она бы делала, если бы ее союзники были менее упрямы в стремлении продолжать войну. В ходе дел лорд Оксфорд, который всегда держал в руках свою особую нить переговоров, возымел надежды, что Филиппа можно убедить отказаться от Испании в пользу его тестя и удовольствоваться владениями этого государя, королевством Сицилия, и сохранением своего права наследования французской короны. Имел ли милорд какие-то особые основания, чтобы питать эти надежды, кроме общих соображений, исходящих из оценки положения Франции, положения династии Бурбонов и намерений Людовика Четырнадцатого, я сильно сомневаюсь. Людовик, который искал мира и был вынужден его искать чуть ли не любой ценой, который понимал, что он не может его получить даже от королевы, если Филипп не откажется немедленно от испанской короны или не откажется немедленно, путем отречения и торжественного акта об исключении, от всех претензий на французскую корону,— не сомневаюсь, что Людовик желал первого. Я также верю, что Филипп отказался бы от Испании взамен на упомянутые выше компенсации или на одну из них, если бы нынешний король Франции умер после смерти его отца, матери и старшего брата, ибо все они страдали от одной болезни. Но Людовик не хотел прибегать к крайним мерам, чтобы заставить своего внука, равно как и королева не хотела ради того продолжать войну. Филипп был слишком упрям, а его жена слишком честолюбива, чтобы отказаться от испанской короны, когда они обнаружили нашу слабость и почувствовали свою силу в этой стране вследствие их успеха в кампании тысяча семьсот десятого года, после которой милорд Стенхоп сам был убежден, что Испанию нельзя победить или удержать, если она будет побеждена, без гораздо большей армии, чем та, какую мы могли туда послать. В этой ситуации было безрассудно предполагать, как предполагал лорд Оксфорд или делал вид, что предполагает, будто они откажутся от испанской короны ради отдаленной и неясной перспективы наследовать французский престол и удовлетвориться тем временем весьма небольшими владениями. Филипп поэтому после долгой борьбы за то, чтобы не быть вынужденным делать выбор, пока французское наследство оставалось для него открытым, должен был его сделать и сделал его в пользу Испании. И вот это, милорд, было критическим пунктом переговоров, и к этому моменту я отношу то, что я сказал выше о последствиях более определенных решений со стороны королевы. Было ясно, что если бы она вела кампанию в согласии со своими союзниками, она не могла бы быть хозяйкой положения на переговорах и почти не имела бы шансов на то, чтобы провести их так, как предполагала. Наша неудача на поле сражения сделала бы французов более неуступчивыми за столом мирных переговоров, наша удача сделала бы таковыми наших союзников. Основываясь на этом, королева приостановила действия своих войск, а затем заключила соглашение о перемирии.

Сравните теперь внешние обстоятельства и последствия этого шага с обстоятельствами и последствиями, которые бы повлекло за собой другое решение. Для того, чтобы добиться мира вообще, было необходимо сделать то, что сделала королева, или еще больше; для того же, чтобы добиться хорошего мира, было необходимо быть готовым к продолжению войны и показать это; ибо перед ней стояла трудная задача быть настороже как в отношении врагов, так и союзников. Но в этой сумятице, когда лишь немногие были в состоянии судить о вещах трезво, поведение ее полководца, после того как он начал военные действия, хотя он и прикрыл союзников в осаде Ле-Кенуа (41), плохо соответствовало, на первый взгляд, тем заявлениям о намерении энергично вести войну, которые делались несколько раз до начала кампании. Оно походило на двойную игру, и таким оно прослыло среди тех, кто не принимал во внимание все обстоятельства момента, или тех, кто был всецело во власти мысли о национальной необходимости продолжать войну. Возмущение не могло быть большим, если бы королева подписала сепаратный мир; но я думаю, что внешнее впечатление могло быть объяснено в благоприятном смысле как в первом, так и во втором случае. После смерти императора Иосифа не в наших и не в общих правильно понятых интересах было бы возлагать испанскую корону на голову нынешнего императора. Поэтому, как только Филипп сделал выбор (и если бы она приняла это решение раньше, его выбор был бы сделан еще быстрее), я полагаю, что королева могла объявить, что она не будет продолжать войну ни часом больше, чтобы предоставить Испанию в распоряжение его императорского величества; что обязательства, которые она взяла на себя в то время, когда он был эрцгерцогом, более не связывают ее; что вследствие его вступления на императорский трон сама суть их изменилась; что она предприняла эффективные меры, чтобы предотвратить в сколь угодно отдаленном будущем соединение корон Франции и Испании и, в соответствии с тем же принципом, не согласится, а тем более — не будет воевать ради того, чтобы осуществить немедленное объединение имперской и испанской корон; что те, кто настаивают на продолжении войны, желают этого объединения; что они не могут желать ничего иного, если отважились скорее порвать с ней, чем вести мирные переговоры, и выразили такую готовность добиваться с помощью ненадежной военной удачи разумного удовлетворения, которого они в любом случае могли добиться без риска; что она не желает более подвергаться этому обману и приказала своим министрам подписать мир с Францией на условиях передачи в ее руки Дюнкерка; что она не стремится предписывать что-либо своим союзникам, но что она настояла, в их интересах, на определенных условиях, которые Франция вынуждена была принять в пользу тех из них, кто подпишет мирные договоры одновременно с ней или согласится на немедленное прекращение военных действий, а во время перемирия — на переговоры при ее посредничестве. В такой линии поведения было бы больше искренности и достоинства, а результат должен был быть более благоприятным. Франция уступила бы больше за сепаратный мир, чем за перемирие; а на голландцев произвела бы большее впечатление перспектива первого, чем второго, в особенности из-за того, что эта линия поведения совершенно отличалась бы от их собственной в Мюнстере и Нимвегене, где они оставили своих союзников только на том основании, что они извлекали из этого выгоду для себя. Перерыв в военных действиях королевы, даже перемирие между ней и Францией были не окончательными; и они могли питать и питали надежды на то, чтобы снова затащить ее под свое и немецкое ярмо. Таким образом, этого было недостаточно, чтобы обуздать их упрямство и удержать от всей той злосчастной поспешности, какую они проявили, чтобы потерпеть поражение при Денене (42).

Но возможно, что они оставили бы свои тщетные надежды, видя, что министры королевы готовы подписать мирный договор, а некоторые из основных союзников готовы подписать его одновременно. В этом случае несчастье, которое последовало, могло бы быть предотвращено, а коалиция могла бы добиться лучших условий мира: вместо императора на испанский трон взошел бы принц из дома Бурбонов, который никогда бы не мог стать королем Франции; испанский скипетр ослабел бы в руках одного, а императорский скипетр укрепился бы в руках другого; Франция смогла бы оправиться от прежних ударов и закончить долгую неудачную войну двумя успешными кампаниями; ее честолюбие увяло бы, а могущество ослабело вместе с ее старым королем и при последующем правлении малолетнего государя; одно из них, по крайней мере, могло быть так сведено на нет условиями мира (если бы можно было предотвратить поражение союзников в тысяча семьсот двенадцатом году и утрату стольких городов, захваченных французами в этом и следующем годах), что второе не представляло бы опасности, если даже допустить, что оно бы продолжало существовать, в то время как сейчас, я считаю, спокойствие Европы зависит в большей мере от недостатка честолюбия, чем от недостатка силы со стороны Франции.

Но, доводя до конца сравнение двух линий поведения, можно предположить, что после объявления королевой сепаратного мира голландцы действовали бы так же, как они действовали после объявления ею перемирия. Приготовления к кампании в Нидерландах были сделаны; голландцы, как и другие конфедераты, вполне обоснованно полагались на свои войска, но совершенно безосновательно умаляли силу войск противника; их оставила обычная трезвость суждения и осторожность из-за честолюбивых надежд на обширные приобретения, искусно в них возбужденных. Остальную часть союзнической армии составляли имперские и немецкие войска, и, таким образом, голландцы, имперцы и другие немцы, имея возможность преследовать цель, которая уже не являлась целью всей конфедерации, могли на сей раз объединиться против королевы как они уже делали раньше; ущерб, нанесенный им самим и общему делу, можно было предотвратить. Без сомнения, положение дел могло быть таким. Они могли льстить себя надеждой на то, что смогут прорваться во Францию и заставить Филиппа из-за трудного положения, в которое будет поставлен его дед, отказаться от испанской короны в пользу императора даже после того, как Великобритания, Португалия и, возможно, также Савойя вышли бы из войны, ибо эти государи столь же мало, сколь и королева, желали видеть испанскую корону на голове императора. Но даже в этом случае, хотя безумие могло быть большим, последствия не могли быть худшими. Королева могла бы быть полезной конфедератам в качестве посредницы в переговорах в такой мере, в какой они предоставили бы ей эту возможность, будучи стороной этих переговоров; а Великобритания получила бы возможность намного раньше освободиться от бремени, которое было навязано ей вследствие капризной и порочной политики и продолжало тяготеть на ней, пока не стало невыносимым. Относительно этих двух линий поведения в те времена, когда мы могли избрать любую из них, некоторые лица полагали, что последняя предпочтительнее первой. Однако дело так и не дошло до публичного обсуждения. Иначе и не могло быть — так много времени было потрачено на ожидание выбора Филиппа, а прекращение военных действий и перемирие было вынесено на совет скорее как решенное, чем как предмет дискуссии. Если бы Ваша светлость или кто-то еще рассудили бы, что в тех обстоятельствах, в которых находилась конфедерация в начале тысяча семьсот двенадцатого года, следовало избрать второй путь и разрубить Гордиев узел, вместо того чтобы терпеть затяжные притворные переговоры, в ходе которых французы извлекали столько преимуществ из разъединения союзников, короче говоря, если следует вменить в вину советникам королевы в то время медлительность, растерянность, непоследовательность и нерешительность, если следует сказать, в частности, что она пропустила надлежащий момент, когда поведение лиги, направленное против нее, будучи изобличено перед всем миром, оправдало бы любые шаги, предпринятые ею (хотя она и объявила вскоре после того, как момент уже был упущен, что это поведение освободило ее от всех обязательств), и когда она должна была одним решительным шагом освободить своих союзников от войны или себя — от конфедерации, прежде чем она утратила свое влияние на Францию,— если, все это должно быть вменено в вину, то все же доказательства, привлеченные, чтобы поддержать обвинение, показывают, что мы были лучшими союзниками, чем политиками, что желание королевы вести переговоры совместно со своими союзниками и принятое ею решение не подписывать соглашения без них привели к тому, что ей пришлось вынести то, чего не приходилось выносить ни одной коронованной особе, и что там, где она ошибалась, ошибка проистекала главным образом из-за терпения, уступчивости и снисходительности, проявляемых ею по отношению к ним и к ее собственным подданным, находящимся в сговоре с ними.

Подобные упреки могут быть сделаны по поводу поведения королевы в ходе этого великого предприятия, точно так же как упреки в человеческих слабостях могут быть сделаны в адрес тех лиц, которых она использовала для его осуществления. От этих слабостей не были свободны, я полагаю, ни те, кто им предшествовал, ни те, кто последовал за ними. Но принципы, на основе которых они действовали, были честными, средства, которые они использовали,— законными, а результат, которого они хотели достичь,— справедливым. В то же время самое основание всякой оппозиции миру коренилось в несправедливости и безрассудстве. Ибо что могло быть более несправедливым, чем попытка голландцев и немцев заставить королеву продолжать войну ради их частных интересов и замыслов, непропорционально большие расходы на которую были обременительны для торговли ее подданных и отяготили их долгами на долгие времена? Войну, цель которой так изменилась, что начиная с тысяча семьсот одиннадцатого года королева вела ее, не только не будучи связана каким-либо обязательством, но и против своих собственных и общих интересов? Что могло быть глупее — Вы подумаете, что я слишком смягчил выражение, и будете вправе так думать,— что могло быть глупее, чем попытка со стороны одной группы людей в Британии продлить войну, столь разорительную для их страны, без каких-либо доводов, которые они осмелились бы открыто высказать, кроме мести Франции за обиды Европы и соединения имперской и испанской корон на голове австрийца? Один из этих доводов требовал мести за слишком большую цену, а другой должен был подвергнуть свободы Европы новым опасностям таким завершением войны, которая была начата ради их утверждения и обеспечения.

Я остановился столь пространно на поведении тех, кто содействовал и кто противился мирным переговорам в Утрехте, на сравнении той линии поведения, которой придерживалась королева, и той, которой она могла бы придерживаться, потому что та большая польза, которую мы должны получить от изучения истории, не может быть добыта, если мы не приучим себя сравнивать поведение различных правительств и различных партий в одних и тех же обстоятельствах, и наблюдать за действиями, к которым они прибегали и к которым могли бы прибегнуть, и возможными и действительными последствиями, которые вытекали из тех и Других. Благодаря такому упражнению ума изучение истории опережает опыт, как я заметил в одном из первых писем, и готовит нас к действию. Если это соображение не извиняет в достаточной мере моего многословия по данному вопросу, то я могу добавить еще одно, которое может это сделать.

Вплоть до смерти покойной королевы одна партия в нашей стране была одержима воинственным пылом; после нее той же партией овладел пыл мирных переговоров. Вы видели последствия первого — Вы видите теперь последствия второго. Воинственный пыл довершил разорение нашей нации, начало которому положила еще революция (1688-1689 гг. прим. авт.); но тогда, в последней войне, он создал репутацию нашему оружию, а также нашим дипломатам. Ибо хотя я считаю, и, должно быть, всегда буду считать, что принцип, которого мы придерживались в наших действиях после отказа от того, на котором основывался великий союз тысяча семьсот первого года, был ложным, все же мы должны признать, что ему следовали и мудро, и смело. Стремление к ведению переговоров было сходным образом уязвимо, во всяком случае, уязвимо в той же мере. Вместо того чтобы выплатить долги, сделанные во время войны, они продолжают их делать почти так же после двадцати трех лет мира. Те налоги, которые более всего стесняют наши коммерческие интересы, все еще заложены [в обеспечение долга], а те, что более всего ущемляют интересы землевладельцев, вместо того чтобы вводиться в чрезвычайных случаях, стали обычными фондами, используемыми для покрытия государственных расходов. Это тем более горестно для каждого человека, который принимает близко к сердцу честь своей страны и ее процветание, что в этом случае у нас нет того слабого утешения, которое мы находили в другом.

Увлечение переговорами началось двадцать лет тому назад под предлогом завершения Утрехтского договора, и с той поры по сей день наши государственные мужи постоянно блуждают в лабиринте. Они делали себя и нас зачастую предметом отвращения для континентальных держав, и мы в конце концов стали объектами презрения — даже для испанцев. К какому другому результату могло привести наше нелепое поведение? Какого еще другого отношения к себе оно заслуживало? Из долгой войны мы вышли истощенными, и вместо того, чтобы предпринимать меры, необходимые, чтобы дать нам возможности и средства восстановить силы и уменьшить тяготы, наши министры в течение всего этого времени поступали подобно людям, ищущим предлога для того, чтобы держать страну в том же истощенном состоянии и под той же тяжестью долгов. Возможно, что это — их точка зрения, и мы не были бы удивлены, услышав, что эти люди провозглашают бедность нации необходимой для поддержания существующего правительства, точно так же как они это столь часто утверждали относительно коррупции и постоянной армии. Ваш здравый смысл, милорд, Ваша добродетель и Ваша любовь к своей стране всегда будут заставлять Вас противиться подобным бесчестным махинациям и прилагать все силы для охлаждения обеих страстей: стремления к войне, не считающегося в достаточной мере с нашими собственными интересами, а лишь с честолюбивыми замыслами других, и стремления к мирным переговорам по любому поводу и во что бы то ни стало, без достаточной необходимости и не обладая в какой-либо мере тем решающим влиянием, которым мы должны для этого обладать. Наша нация населяет остров и является одной из главных наций Европы; но для того, чтобы поддерживать этот уровень, мы должны пользоваться преимуществами этого положения, которым мы пренебрегали почти полстолетия: мы должны всегда помнить, что не являемся частью континента, но не должны никогда забывать, что являемся его соседями. В заключение я применю правило, предписываемое Горацием для создания эпической или драматической поэмы (43), к той роли, которую должна играть Великобритания в континентальных делах, если Вы позволите мне преобразить Британию в божество мужского пола, как того требует стих: Nec Deus intersit nisi dignus vindice nidus indciderit (лат. "Бог не должен сходить для развязки узлов пустяковых").

Если эти размышления справедливы, — а я не должен был бы предлагать их Вашей светлости, если бы они после самого тщательного размышления не казались мне равно справедливыми и важными, — Вы не будете считать, что я потратил Ваше время понапрасну, излагая их и побуждая Вас с их помощью изучить подлинные интересы своей страны во внешних делах и сравнить их с теми принципами поведения, которые, я убежден, основаны не на чем ином, как на партийных целях, предрассудках и привычках, на частных интересах одних, невежестве и безрассудстве других.

Мое письмо так разрослось, что я не буду ничего говорить Вашей светлости в настоящее время об изучении новой истории в связи с интересами Вашей страны в сфере внутренних дел; и я полагаю, что не будет необходимости делать это в какой-либо истории, ибо мы имеем больше прав произнести ту жалобу: abest enim historia literis nostris (лат. "ведь в нашей словесности история отсутствует"), чем Туллий — вложить ее в уста Аттика в своей первой книге законов (44).

Но там, где история покидает нас, она менее всего нужна: предания нынешнего и второй половины прошлого веков еще свежи. Многие, кто были действующими лицами в некоторых из тех событий, живы; равно как и многие, связанные с теми, кто были действующими лицами в других событиях. Некоторые собрания и воспоминания общедоступны, а некоторые находятся в частных руках. Вы не будете испытывать недостатка в материалах, чтобы составить правильное представление относительно столь недавних дел. Даже памфлеты, написанные представителями разных сторон и по разным поводам в ходе наших партийных споров, и исторические сочинения, заслуживающие не большего доверия, чем памфлеты, помогут Вам прийти к истине. Читайте их с подозрением, милорд, ибо они заслуживают подозрения; не обращайте внимания ни на раздаваемые там эпитеты, ни на произносимые приговоры; пренебрегайте всякой декламацией, взвешивайте аргументы и обращайтесь к фактам. С такими предосторожностями даже история Бернета может быть полезной (45). Словом, Ваша светлость не будет нуждаться в моей помощи, чтобы понять, какая последовательность событий изменила все государственное устройство нашей страны и даже характер нашей нации, ни чтобы понять, насколько хуже для национальных интересов и лучше в смысле интересов партийной политики использовали люди, называемые вигами, период затянувшихся войн и новые системы государственных доходов со времени революции, чем это делали люди, именуемые тори, до этого, в период долгого мира и устаревших прерогатив. Когда Вы оглянетесь назад, на три или четыре поколения, Вы увидите, что англичане были простым, может быть, грубым, но добродушным, гостеприимным народом, ревнивым к своим свободам и столь же способным, сколь и готовым, защищать их словом, пером и мечом. Реставрация начала превращать гостеприимство в роскошь, удовольствие — в разгул, а сельских дворян и провинциальных коммонеров (46) — в придворных и модников. Но пока наша привычка к роскоши была еще молода, она была не более чем элегантность; разгул того века оживлялся остроумием и прикрывался лоском галантности. Придворные и франты знали, что такое конституция, уважали ее и зачастую отстаивали. Искусства и науки процветали, и если мы становились более пустыми, мы не должны были становиться невежественными и явно распущенными.

Со времени революции [1688 г.] наши короли были низведены до открытой ежегодной зависимости от парламента (47). Но деятельность парламента, которая ранее, по общему мнению, считалась долгом, стала с тех пор ремеслом. Парламентское политиканство и биржевое ремесло стали всеобщими. Люди, достигшие успеха в обществе, почти ничем другим не занимались. Частые созывы парламента, которые увеличили его значение и должны были бы увеличить уважение к нему, лишили его былого достоинства. И тот дух, который господствовал в нем, пока участие в его деятельности было долгом, измельчал, с тех пор как это участие стало доходным занятием. Немногие знают, и едва ли кто-нибудь уважает британскую конституцию, церковное устройство давно уже вызывает насмешки, государственные дела столь же давно в пренебрежении, и то, и другое зависит от людей, находящихся у власти, кто бы они ни были. Так, церковь, по крайней мере, ее иерархия, сколь бы священным ни было ее происхождение и сколь бы мудрым ни было ее учреждение, стала бесполезным бременем государства. А государство, сохраняя древние и общеизвестные формы, стало невиданным и непостижимым чудовищем, состоящим из короля, лишенного королевского величия, из Палаты лордов, лишенной аристократической независимости, и Палаты общин, лишенной демократической свободы. Между тем, милорд, сама идея остроумия и всего того, что может быть названо вкусом, утрачены среди знати; искусства и науки влачат жалкое существование; роскошь увеличилась, но не стала более утонченной; коррупция господствует и не скрывается. Так бывает, когда правительства пережили сами себя: упадок виден повсюду. Общественная и личная добродетель, общественный и личный дух, наука и остроумие — все приходит в ничтожность.

Я от всего сердца желаю, чтобы Вы, милорд, могли принять долгое и славное участие в восстановлении всего этого и в возвращении нашего правительства к его подлинным принципам. Какие бы ошибки в общественной деятельности я ни совершал, я всегда любил свою страну; какие бы недостатки в личной жизни мне ни ставили в вину, я всегда любил своего друга; как бы ни поступала со мной моя страна, это никогда не заставит меня порвать с ней; как бы ни поступали со мной мои друзья, я никогда не порву ни с одним из них, пока считаю его другом моей страны. Таковы мои сердечные чувства. Я знаю, что разделяю их с Вашей светлостью, а общность таких чувств — это узы, которые обязывают меня быть, покуда я жив, Милорд,

Вашим самым преданным слугой.