• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• Предприятие

Великая перемена в характере собственности и власти, о которой мы все время беседовали, мало-помалу, пройдя через многие опасности и столкновения, настолько приблизила нашу конституцию к наиболее совершенному понятию свободной системы правления, что к ней было бы нечего и добавить, если бы только удалось отыскать действенное средство оградить неприкосновенность парламента от порока продажности — точно так же, как он огражден от произвола королевской прерогативы. Наши короли не потеряли почти ничего из яркого убранства своей короны. Правда, какие-то явно излишние атрибуты власти были у них откуплены, а еще больше — отняты силой. Но, несмотря на это, легко доказуемой истиной является то, что корона гораздо более уместна и прочна на челе мудрого государя (нигде в конституции нет положений в поддержку слабого государя, хотя в любой конституции должно быть положение против такого государя), с тех пор как произошла великая перемена в характере собственности и власти в пользу простого сословия, чем когда-либо до этого. Теперь наши короли не подвергаются, как случалось ранее с достойнейшими из них, оскорблениям со стороны вспыльчивых, честолюбивых лордов и высокомерных прелатов. Теперь навсегда покончено с прежним правом отступников-лордов вывести армию в поле, вынудив своего государя сражаться за свою корону: сначала — чтобы заполучить ее, а потом — чтобы ее сохранить (так было с Эдуардом Четвертым, проведшим девять решающих, не на жизнь, а на смерть, битв) (11).

Чтобы при нашей нынешней конституции король сталь ощущать себя неуверенно и шатко, нужно, чтобы весь народ пришел в состояние брожения при его правлении. Любимый в народе король Великобритании всегда будет не только чувствовать себя прочно и надежно, но, в сущности, ощутит себя абсолютным монархом. Он будет тем, кем может сделать государя лишь британская конституция, — абсолютным монархом свободного народа; популярности этой достичь столь легко, и король может приобрести доверие и любовь народа столь невысокой ценой, что надо быть воистину обделенным всеми королевскими добродетелями, чтобы не обзавестись ими и не достичь на их основе истинной популярности у своих подданных.

Если положение короля улучшилось во многих отношениях и не ухудшилось ни в одном, то положение нации поправилось во всех отношениях благодаря истинно великим усовершенствованиям в нашей конституции. Это связано главным образом с упоминавшейся переменой в характере собственности, которой, равно как и своими успехами в торговле, а также усилением национального богатства и мощи, мы в первую очередь обязаны усовершенствованиям в конституции. Ведь именно они привели к тому, что подданные Великобритании пользуются такой личной свободой, а их собственность — столь надежной защитой, как ни один другой народ. Отсюда — огромное поощрение трудолюбия, отсюда же обширная и прочная основа взаимного доверия, которые впредь должны развиваться всегда, если только под бременем налогов и гнетом сборщиков податей каждый не станет считать прилежание и трудолюбие излишним, а национальное доверие сойдет на нет, ибо с течением времени и под влиянием частных, своекорыстных интересов оно будет строиться не на естественных первоначальных основах, а на робких, колышащихся устоях ежегодно объявляемых мер и ежедневно применяемых уловок. Тогда система, которая должна была бы стать яснейшей и справедливейшей из всех мыслимых систем, превратится, разумеется, в темную, запутанную, в зловредно-загадочное хитросплетение биржевых махинаций.

Но наиболее важное преимущество для всей нации — и мы настаиваем на этом, — проистекающее из видоизмененного характера собственности и власти, таково: он привел к установлению подлинного устойчивого равновесия, к смешанному правлению, которое состоит, в нашем случае, из грех простых элементов. Демократическая власть больше не зависит от тех, кому она подчинялась в прежние времена. Отныне, если Палата общин не может отстоять свою независимую долю участия в верховной законодательной власти, которая отводится конституцией данному высокому собранию, то такая неудача — не следствие, как подчас бывало прежде, характера держаний и многих иных неизбежных ограничений, но лишь результат продажности отдельных лиц, добровольно признавших свою зависимость.

Силы демократических начал в нашей конституции недостаточно для преодоления монархического и аристократического в ней, но ее достаточно, чтобы оказать противодействие и уравновесить собой силу любых других начал — и притом без роковой необходимости ублажать аппетиты короны, направленные против лордов, или же аппетиты лордов, направленные против короны. Да более того, при нынешнем нашем строе эти три сословия имеют не только единые общие интересы, что было всегда, но, рассматриваемые как сословия, они не имеют никаких отдельных друг от друга противоречивых интересов. Наша конституция придает короне такое величие, такой авторитет и власть, а наш парламент обеспечивает двору столь непомерно высокий доход, что ни один государь, считающий себя верховным выборным правителем свободного народа, не заинтересован в том, чтобы желать большего, а если предположить, что его характеру свойственны неукротимое честолюбие или алчность, то эти страсти неутолимы; но именно по этой причине, т. е. постольку, поскольку они являются таковыми, их не надо принимать во внимание, ибо, если государь может поверять по ним свои требования, ни один народ, находясь в здравом уме, не будет поверять по ним уступки, ему оказываемые.

Собственность простого сословия не только в целом стала намного превосходить собственность лордов, но и в отдельных случаях. ...А поскольку собственности у простого сословия больше, то в той же мере оно и свободнее, на нем не лежит клеймо рабской приниженности. Но сходным образом и благородное сословие не претендует на превосходство, кроме превосходства звания и ранга. В каких-то отношениях пэры (я говорю это со всем должным к ним уважением) — это те же простолюдины, только с короной в родовом гербе; однако, во всем стремясь вести себя, как простое сословие, они — что является актом мудрости с их стороны — стараются, чтобы их и принимали за таковое. Таким образом, интересы обоих сословий в отношении собственности одинаковы, а их конкретные права и привилегии установлены ныне столь ясно и различаются столь явственно, что близости или сходства одних каких-то интересов достаточно, дабы сплотить их всегда и во всем, тогда как различия в иных интересах недостаточно, дабы столкнуть их без серьезных на то оснований. Одним словом, эти два "ордена" в соответствии с действующей конституцией (но чем же она отличается, позвольте спросить, от конституции Рима или же, в этом последнем аспекте, даже от испанской, не говоря уже о французской?) не испытывают соблазна и почти не располагают возможностями ущемлять друг друга, что позволяет им с еще большим успехом и более действенно употреблять свою бдительность и объединять, в случае необходимости, усилия против поползновений короны, от оков которой оба сословия освободились, какими бы способами королевская власть ни пыталась вновь наложить на них оковы — то ли посредством своей безраздельной прерогативы, то ли прибегнув к помощи еще более страшного врага свободы — коррупции.

Уже отмечалось, что, хотя лишь один монарх обладает исключительной властью жаловать звание пэра, все же независимость пэров от короны обусловлена тем, что по воле короля их невозможно лишить ни единожды дарованных привилегий, ни прав. Если бы монарх имел право не только жаловать, но и разжаловать пэров, было бы смехотворно говорить о трех сословиях, ибо тогда, по сути дела, их было бы всего два,— и потому наша конституция предусмотрела средство против этого. Но общины Великобритании вольны — в положенные сроки и приличествующим образом — лишать своих представителей права представлять себя в парламенте; это средство позволяет избегать множества неудобств и злоупотреблений и достигать множества мудрых и справедливых целей. Пэры королевства могут собираться в едином коллективном органе, простолюдины же не в состоянии этого сделать, не превысив при этом того числа, при котором возможно соблюсти спокойствие, порядок, этикет и торжественность, приличествующие высокому сенату. Поэтому пэры являются в полном составе в парламенте, тогда как общины — в их представительном органе. Пэры это право наследуют, простолюдины — облекают им своих представителей. Посему пэры ответственны за свое поведение, как и все мы, смертные, перед богом, перед своей совестью, перед судом общественной славы — и более ни перед кем. Члены же палаты общин, помимо прочего, ответственны еще и перед судом своих избирателей, перед которыми они должны часто появляться,— ибо таков истинный замысел нашей конституции,— чтобы деяниям их выносилось либо осуждение, либо одобрение посредством отказа или предоставления нового срока полномочий каждому отдельному депутату парламента. Таким образом народ Великобритании препоручает, но не отдает, вверяет, но не отчуждает от себя навечно, свои права и свою власть; народ этот нельзя погубить, ввергнув его в нищету и рабство, разве что сам он будет действовать себе на гибель, предав себя самого.

А посему мы не можем подписаться под двумя высказываниями лорда Бэкона, приводимыми ниже: "Ничто не может погубить Англию, кроме парламента, а парламент может все на свете". Но по нашей действующей конституции парламент не может погубить Великобританию, ибо есть все-таки одна вещь, которую совершить не может даже парламент: он не может отменить конституцию, а покуда есть конституция, наше положение может иногда становиться весьма тяжелым, но никогда — непоправимо тяжелым. Наш законодательный орган есть власть верховная, в каком-то смысле даже абсолютная, но никоим образом не есть власть произвола. "Она (эта власть) ограничивается общественным благом. Это — власть, не имеющая никакой иной цели, кроме покровительства подданным; по одному этому она никогда не будет вправе уничтожать, порабощать или же намеренно разорять их, ибо обязанности, налагаемые законом природы, имеют свое продолжение в обществе" ("Опыты Локка о гражданском управлении", гл. 11: о пределах законодательной власти, прим. авт.) Поэтому, если у вас хватит смелости вообразить столь невероятный случай, как взаимное намерение обеих палат парламента сразу и одновременно отказаться официально от всех своих прав и привилегий, а равно и прав и привилегий всего народа, в пользу короны, и Вы зададите себе вопрос, кто же тогда будет обладать правом и иметь в своем распоряжении средства, чтобы воспротивиться верховной законодательной власти, я отвечу Вам: вся нация имеет на то право; любой народ, если он заслуживает великого счастья свободы, найдет и средства. Попытка такого рода разорвала бы договор между королем и нацией, между представительным и общим собраниями народа и положила бы конец конституционному правлению. Отсюда следует, что народ, который имеет право на сохранение конституции, имеет и право на противодействие любой попытке, которая не оставляет иных способов сохранить конституцию, кроме открытого неповиновения.

Отсюда же следует, что если бы конституция и в самом деле была аннулирована в результате подобной попытки этих трех сословий, народ обратился бы к своему изначальному, естественному праву — восстановить ту же самую конституцию или создать новую. На свете нет такой власти, которая могла бы претендовать на то, чтобы навязывать народу какую-либо конституцию и, уж менее всего на это право могли бы претендовать такой король, такие лорды и такие члены Палаты общин, которые, облеченные доверием хранить конституцию, стремились бы ее уничтожить.

Но предположим случай, более реальный, хотя — хотелось бы думать — менее вероятный: что когда-нибудь, при будущих поколениях, наш парламент станет настолько продажным, а корона — столь богатой, что денежные интересы будут постоянно давить на большинство его членов. Тогда целью заседаний парламента будет лишь создавать противоречия вместо того, чтобы их разрешать; одобрять принятые двором меры, пребывая на сей счет в полном неведении, втягивать страну в союзы, договоры и войны без всякой осмотрительности; раздавать деньги, не спрашивая отчета, и почти без ограничений. Такое положение дел было бы крайне прискорбно. Сама наша конституция стала бы источником раздоров, пока царила бы такая коррупция, а если бы она воцарилась надолго, то это привело бы конституцию к гибели столь же неотвратимо, сколь и более скоротечный метод простого отказа от нее. Однако в этом случае конституция сама выступила бы в свою защиту, и притом достаточно успешно, если б только вся масса народа не избежала растления корыстью, а избиратели оказались бы ничуть не честнее своих избранников.

Но подобный путь порабощения, доведения до нищенского состояния целой страны, отнял бы много времени. Вряд ли этого мог бы достичь один парламент, даже учитывая, что парламенты остались бы семилетними. И уж, разумеется, это не смог бы осуществить один трехлетний парламент. И все же, случись такое, народу Великобритании некого было бы винить в этом, кроме самого себя, ибо, если конституция является твердым руководством к действию для тех, кого народ удостаивает действовать от своего имени, то она в равной мере является и руководством для народа в выборе своих доверенных представителей, особенно тех, кто уже проявил себя в этом качестве. Короче говоря, ничто и никто не может уничтожить конституцию Британии, кроме самого народа Британии, и если когда-нибудь ему хватит низости и скудоумия, чтобы руководствоваться корыстью — ибо ему не грозит более опасность безотчетного благоговения перед королевской прерогативой при избрании тех, кому надлежит представлять его в парламенте, но кто, как ему известно по прошлому опыту, находится под влиянием частных интересов, кто зависит от двора или является креатурой какого-либо министра, или же людей, неведомых народу, у которых нет других рекомендаций, кроме набитого кошелька,— тогда враги нашей конституции могут торжествовать, говоря, что им удалось поставить себя над конституцией, которая более не в состоянии защитить ни самое себя, ни свободу. Тогда-то и подтвердится известная пословица, что "нет порока хуже совращенной добродетели", ибо та самая перемена в характере собственности и власти, которая столь значительно улучшила нашу конституцию, будет способствовать ее разрушению; если так случится когда-нибудь, мы, может быть, даже захотим, чтобы все эти мелкие тираны — владетельные лорды и набожные прелаты — противодействовали поползновениям короны.

Насколько предпочтительнее будет подчинение этим могущественным поместным владетелям (которым в свое время привыкли служить общины и которые, принося простому люду страдания, вместе с тем, давали ему и значительные преимущества), но сколько предпочтительнее покажется народу это подчинение, когда он увидит, что вся страна находится под гнетом нескольких выскочек, пробравшихся к власти, зачастую самых недостойных, всегда — наихудших из сограждан, тех немногих, кто своим возвышением и богатством обязан не достоинству или происхождению, а лишь благосклонности слабых государей и испорченности страны, доведенной до разорения их же разбоем. И тогда уделом Британии станет повторение судьбы Рима. Величие Рима венчало труды многих столетий, было результатом великой мудрости и платой за обильно пролитую кровь. Рим сохранял свое величие, пока был добродетельным, но как только в нем стала процветать роскошь в угоду коррупции, а коррупция — питать собою роскошь, Рим стал продажным. Все пошло на продажу — выборы чиновников, судебные приговоры, декреты сената, а продавая и покупая все это, пустили с молотка и свободу Рима, и тогда его богатства, власть и слава не смогли надолго пережить его свободу. Рим — повелитель, Рим — предмет зависти других народов пал до того, что превратился в мишень их насмешек, объект их жалости. Прежде они видели Рим, который управлял другими народами с помощью своей воли, а собственным народом — с помощью законов. Но вот они узрели и почувствовали, что Римом начала править воля, пренебрегающая законом, воля наихудших его граждан, наихудших среди обоих полов, наихудших среди всего рода человеческого — воля Калигулы, Клавдия, Нерона, Мессалины, Агриппины, Поппеи, Нарцисса, Каллиста и Палласа — государей, которые были глупцами или безумцами, женщин, одержимых всепожирающим честолюбием и похотью, воля министров — отпущенных на волю рабов, тунеядцев и сводников, необузданных в своем бесстыдстве и алчности.

В столь плачевном состоянии те немногие, кто сохранил какие-то остатки древнего римского духа, вдвойне имели причины оплакивать свою участь в уединении, ибо даже горевать о своей судьбе на людях было небезопасно. Они оплакивали утрату свободы и величия Рима, они сокрушались, что эти свобода и величие пали жертвой негодяев, чьи преступления в доблестные и добродетельные времена благоденствия были бы наказаны, а способности вряд ли позволили бы им выдвинуться даже на самые ничтожные должности. Именно в таком состоянии или же, учитывая различия во времени и других обстоятельствах, по крайней мере, в состоянии столь же плачевном — и по заслугам! — окажется народ Британии, если позволит — под каким бы то ни было предлогом и чьими бы то ни было руками — уничтожить ту самую конституцию, которую нельзя уничтожить, если народ не допустит этого, если только он не объединится с врагами конституции, возобновив изжившее себя отличие партий и избрав своими представителями тех, кому платят, дабы они его предавали; если он не будет покорно подчиняться им, когда все маски будут сорваны или же спадут сами по себе и когда попытка обречь народ на рабство и разорение будет признана открыто, потому что ее нельзя будет дольше скрывать. И если такое время наступит, то пусть друзья свободы — те из них, кому суждено будет уцелеть,— окажутся перед единственным выбором: пусть они предпочтут без страха и сомнения умереть последними свободными британцами, чем жить первыми среди британцев рабами...