• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• Предприятие

III. О первых веках истории с замечаниями о состоянии древней священной и светской истории

III. РАЗМЫШЛЕНИЯ

О СОСТОЯНИИ ДРЕВНЕЙ ИСТОРИИ

Природа человека и обычный ход человеческих дел не позволяют сохранить для истории достоверные данные, относящиеся к первым векам существования какой-либо новой нации. Мы не располагаем такими данными о возникновении любой из современных наций. Приходится ли рассчитывать на то, что мы раздобудем сведения о происхождении народов, рассеявшихся либо истребленных две или три тысячи лет назад? Если нить темных и неясных преданий служит, таким образом, введением в историю, как это обычно бывает, мы должны касаться ее осторожно и проходить, не задерживаясь и не придавая им большого значения,— выступаем ли мы в качестве авторов или читателей. Подобные сведения в лучшем случае являются не более чем причудливыми прелюдиями, которые служат для настройки инструментов и предшествуют концерту. Мы, конечно, назовем лишенным вкуса и способности здраво мыслить того, кто сочтет одно — подлинной историей, а другое — истинной гармонией. И, тем не менее, так было и так продолжает оставаться не только в Германии и Голландии, но и в Италии, во Франции и в Англии, где нет недостатка в талантах, а хороший вкус развивался с давних пор. Наши великие ученые возились и продолжают возиться с баснями, по крайней мере, столько же, сколько и наши поэты, с одной лишь разницей к невыгоде первых, к которым я могу отнести замечание, сделанное Сенекой по адресу диалектиков: tristius inepti sunt. Illi ex professo lasciviunt; hi agere se ipsos aliquid existimant ("Их глупость более прискорбна: те дурачатся нарочно, а эти полагают, будто занимаются делом" (18) (лат.).

Ученые, жившие во времена учености и любознательности и обладавшие многими преимуществами, которых мы лишены, и среди них — преимуществом быть на много веков ближе к тем первоначальным истинам, которые являются объектами столь усердных изысканий, отчаялись их обнаружить, о чем честно предупредили потомство, если бы оно захотело внимать этому предупреждению. Древние географы, как говорит Плутарх в жизнеописании Тесея, нанося на карты то небольшое пространство моря и земли, которое было им известно, оставляли много незаполненных мест. На некоторых из них они делали надписи: "Здесь песчаные пустыни", на других — "Здесь непроходимые болота", "Здесь цепь неприступных гор" или "Здесь покрытый льдами океан" (18). Точно так же Плутарх и другие историки, излагая легенды о начальных временах, не указывали границ, за которыми уже не существовало ни истории, ни хронологии. Цензорин сохранил деление на три эры, введенное Варроном (20). Этот ученый римский знаток древности не определил начало первого периода, но приурочил его конец к первому, Огигийскому, согласно его наименованию, потопу (21), который он датирует, как мне кажется, несколькими столетиями раньше, чем это сделал впоследствии Юлий Африкан (22). Он предположил, что за этой эпохой полного мрака последовал период сумерек — от Огигийского потопа до Олимпийской эры, который он назвал легендарной эрой. Начиная по традиции с даты, когда Кореб был увенчан лаврами победителя (гораздо позже истинного начала эры, когда Ифит учредил эти игры) (23), греки считают возможным излагать систематически свою историю, соблюдая известный порядок, ясность и определенность. Варрон поэтому характеризовал этот период как рассвет, или начало исторического времени. Он мог сделать это, вероятно, с тем большим основанием, что рядом с этой датой он поместил установленную им или, если припомнить точнее, Катоном Старшим, дату основания Рима (24) как начало периода, к которому относятся исторически зафиксированные факты. Все же совершенно очевидно, что история и хронология веков, следующих с начала этой эры, столь же запутаны и неопределенны, как и тех веков, которые непосредственно ей предшествуют.

1. СОСТОЯНИЕ ДРЕВНЕЙ СВЕТСКОЙ ИСТОРИИ

Греки начали писать прозой с тех пор, как этот обычай ввел Ферекид Сирский, и Кадм Милетский был их первым историком (25). А эти люди подвизались много времени спустя после фактического и даже традиционного начала Олимпийской эры, ибо Иосиф утверждает, с очень большой долей вероятности, что Кадм Милетский и Акусилай Аргосский, т. е. старейшие историки Греции, жили не намного раньше похода персов против греков (26). Подобно тому, как несколько столетий отделяют этих первых историков от начала Олимпийской эры, еще несколько веков отделяют их от первых греческих хронологов. Тимей приблизительно во времена Птолемея Филадельфа (27), а Эратосфен — во времена Птолемея Евергета (28), видимо, первыми распределили записанные ими события по Олимпиадам. Предшествующие авторы иногда упоминали об Олимпиадах, однако до них эта система летосчисления еще не была принята. Эта система смогла придать истории большую ясность и определенность лишь тогда, когда ее начали придерживаться, а придерживаться ее стали не ранее, чем примерно 500 лет спустя после начала Олимпийской эры. Поэтому нет никаких оснований относить начало исторического времени столь далеко — за 500 лет до этого, как сделал Варрон. Гелланик и другие действительно брались объяснять происхождение городов и форм правлений и вели свое повествование от глубокой древности. Их труды утрачены, но мы можем судить о том, сколь незначительна утрата, по современным им сочинениям, которые сохранились, и по отзывам тех, кто знакомился с остальными. Например, Геродот был современником Гелланика. Геродот был, несомненно, чрезвычайно любознателен и намеревался опубликовать все, что ему удалось узнать о древностях ионийцев, лидийцев, фригийцев, египтян, вавилонян, мидян и персов, т. е. почти обо всех народах, которые в те времена существовали. Написал ли он "Ассирийскую историю", мы не знаем; но нет сомнения в том, что это понятие вскоре после него приобрело нарицательное значение для характеристики неправдоподобных легенд, когда у греков стало обычным сочинение такого рода повествований и историй.

В девяти сохранившихся книгах он заходит вглубь истории, действительно, почти до начала Олимпийской эры (впрочем, не догадываясь о ее существовании), но он обращается к прошлому только для того, чтобы рассказать бабью сплетню о царе, который потерял корону из-за того, что показал свою жену обнаженной своему любимцу (29); а от Кандавла и Гига он спешит перейти, вернее — перескочить, прямо к Киру (30).

Он излагает более или менее связно историю индийцев, а затем персов— вплоть до бегства Ксеркса, которое произошло уже в его время (31). Изложение событий собственно его времени носит характер исторического повествования. Что же касается предшествующей истории греков и персов и того, что он время от времени сообщает о других народах, то, совершенно очевидно, это взято из разрозненных, запутанных и сомнительных легенд. Он не располагал ни подлинными историческими документами, ни какими-либо достоверными историческими хрониками, которыми можно было бы руководствоваться, а ведь только на этом фундаменте строится историческая наука. Геродот творил, мне кажется, чуть больше полувека, а Ксенофонт — почти целое столетие спустя после смерти Кира (32), однако как различны и разноречивы сведения названных историков о рождении, жизни и смерти этого царя! Если бы от тех времен до нас дошло больше исторических сочинений, неточность и бесполезность их стала бы еще более очевидной. Нам довелось бы узнать, что Акусилай отвергает то, что передавал Гесиод, что Гелланик противоречит Акусилаю, что Эфор обвиняет Гелланика, Тимей — Эфора, а все последующие авторы — Тимея. Так передает Иосиф (33). Но, чтобы показать невежество и лживость всех тех сочинителей, благодаря которым до греков дошли предания языческой древности, я приведу Вашей светлости слова более серьезного авторитета, чем Иосиф,— того, на кого не влияли предубеждения, кто не защищал какую-то особую точку зрения и не вводил систему древней истории, но обладал всеми средствами, так же как и способностями, необходимыми, чтобы быть компетентным судьей в этих вопросах. Я имею в виду Страбона.

Говоря в своей одиннадцатой книге о массагетах, он пишет, что ни один автор не сообщил о них достоверных сведений, хотя многие писали о войне, которую Кир вел против них (34); что историки заслуживают столь же мало доверия, когда они повествуют о событиях у персов, мидян и сирийцев — ив этом вина их самих, так как, увидев, что откровенные сочинители мифов пользуются уважением, они решили, что их произведения станут более привлекательными, если под видом подлинной истории они станут рассказывать о том, чего в действительности не видели и не слышали от тех, кто мог бы передать им достоверную информацию; что, соответственно, единственную цель они видели в том, чтобы доставить удовольствие и удивить читателя, и потому легче можно поверить тому, что говорят о своих героях Гесиод и Гомер и даже поэты-трагики, чем Ктесию, Геродоту, Гелланику и их последователям; что небезопасно даже доверять большинству историков, писавших об Александре, ибо они тоже, вдохновленные великой славой этого завоевателя, расстоянием, которое он преодолел с оружием в руках, и трудностью опровергнуть то, что они рассказывали о действиях, совершенных в столь отдаленных краях, были готовы к обману, и подлинная правда стала обнаруживаться, лишь когда Римская империя с одной стороны и Парфянская — с другой расширили свои владения (35).

Вы видите, милорд, не только то, как поздно у греков возникла светская история, но и то, что еще гораздо позднее ее начали писать, хоть как-то сообразовываясь с истиной. Вы, следовательно, видите, с какими непригодными материалами приходилось иметь дело ученым, жившим после эпохи Александра, когда они попытались привести в систему древнюю историю и хронологию. До нас дошли остатки сочинения трудолюбивого компилятора Диодора Сицилийскогозв, но найдем ли мы у него какую-нибудь нить в изложении событий древней истории (я имею в виду ту, которая считалась древней в его время)? Напротив, каких только жалоб не высказывает он в адрес предшествующих историков! Как честно он признается в том, что вынужден руководствоваться слабым и неверным путеводным светом в своих исследованиях. А между тем Диодор, как Плутарх и другие, имел в своем распоряжении труды не только предшествующих греческих историков, но и более современных антикваров, которые утверждали, что обследовали документы и памятники народов, уже тогда прославленных своей древностью. Берос, например, и Манефон (один — вавилонский, другой — египетский жрец) опубликовали во времена Птолемеев сочинения о древностях своих стран. Берос взялся изложить историю за 480 лет. Плиний, если не ошибаюсь, так как говорю по памяти, сообщает об этом в шестой книге своей "Естественной истории"; и если это действительно так, то, вероятно, эти годы восходили к времени царствования Набонасара (37). Манефон начал свою историю бог знает с каких времен — с появления Исиды (38) или с другого столь же достоверно изученного времени. Он следовал египетскому преданию о династиях богов и полубогов и свои анекдоты возводил к первому Меркурию, который начертал их священными иероглифами на допотопных колоннах — допотопных, по крайней мере, если следовать принятой у нас хронологии,— с которых второй Меркурий их переписал и поместил в свои сочинения (39). У нас нет этих древностей, так как монах из Витербо был вскоре уличен в подделке (40), а если бы мы имели их, то они или увеличили бы неопределенность наших знаний, или же сделали их еще более хаотичными, не сообщив нам ничего, что следовало бы знать. Ибо я рассуждаю так: если бы названные историки оставили обстоятельные и исторически точные повествования, согласующиеся с Ветхим заветом, Иосиф, Юлий Африкан и Евсевий сделали бы совсем иные выписки из их сочинений и меньше бы исправляли и противоречили им. Их произведения были, следовательно, либо несовместимы со Священным писанием, либо полны ошибок; они укрепили бы пирронизм (41) или разочаровали бы наше любопытство.

2. О СВЯЩЕННОЙ ИСТОРИИ

Итак, какие же остаются исторические памятники, способные пролить свет на происхождение древних народов и события тех времен, которые мы обычно называем первыми веками? "Библия",— ответят нам, т. е. историческая часть Ветхого завета. Но, милорд, даже эти божественные книги должен будет счесть недостаточными каждый искренний и беспристрастный человек, когда он рассмотрит их с точки зрения того, насколько они авторитетны как исторические сочинения, или проанализирует материал, содержащийся в них. Ибо что они такое? И как дошли до нас? Народ, населявший Сирию и ранее неведомый грекам, стал им известен, когда Александр перенес военные действия в Азию (42). Этот народ находился в рабстве у египтян, ассирийцев, мидян и персов по мере возвышения различных держав; десять частей этого народа из двенадцати были переселены древними завоевателями, растворились и исчезли на Востоке за несколько столетий до основания империи, которую разгромил Александр (43); остальные две части были приведены в Вавилон в качестве пленников незадолго до этой даты (44). Это пленение оказалось не таким продолжительным, как другие, но все же оно длилось столько времени и сопровождалось такими обстоятельствами, что пленники забыли свою страну и даже свой язык — во всяком случае, древнееврейский диалект и алфавит. И лишь немногих из них благодаря энтузиазму отдельных людей удалось убедить вернуться домой, когда снисходительность персидских монархов позволила им отстроить заново их город и вновь населить их древнее отечество (45).

Но даже этот остаток нации недолго существовал в целостности. Последовало другое великое переселение, и евреи, оказавшиеся под властью Птолемеев, забыли свой язык в Египте, так же как праотцы этих евреев забыли свой язык в Халдее (46). Тем не менее, поскольку они, находясь в Египте, в большей степени придерживались своей религии (что легко объясняется новыми порядками, утвердившимися у них после пленения), чем их предки в Халдее, то в Александрии был сделан перевод их Священного писания на греческий язык вскоре после того, как в Иерусалиме было закончено составление канонического текста этого писания (ибо между смертью Симона Праведного, закончившего составление канона, если он умер во времена правления Птолемея Сотера (47), и началом этого знаменитого перевода при Птолемее Филадельфе не могло пройти много лет (48). Евреи эпохи эллинизма сообщают столько же удивительных вещей, чтобы поднять авторитет и даже придать ореол святости этому переводу, сколько другие евреи рассказывали о Ездре (49), который начал, и Симоне Праведном, который завершил составление канона.

Эти священные сказания стали традицией, а традиция сделалась историей; отцы нашей христианской церкви не стеснялись их использовать. Св. Иероним, например, смеялся над рассказом о семидесяти двух старцах, чьи переводы при сравнении, оказалось, совпадали слово в слово, хотя каждый действовал самостоятельно, и при этом никто не имел возможности общаться друг с другом. Но тот же Иероним цитирует Аристея, одного из телохранителей Птолемея Филадельфа, как реально существовавшего человека (50). Рассказ, якобы написанный этим Аристеем, обо всем, что связано с упомянутым переводом, оказался пригоден для его целей. Он принял его, отбросив лишь наиболее невероятные детали, которые были добавлены к рассказу [Аристеем] и бросали тень сильного подозрения на рассказчика. Здесь Иероним обнаружил большее благоразумие и больший ум, чем ревностный, но неумелый апологет Юстин, который сам уверовал в эту историю и пытался навязать свою веру всему человечеству (51).

Таким образом, милорд, Вы видите, что, когда мы рассмотрим эти книги просто как исторические сочинения, дошедшие до нас от суеверных людей, среди которых чрезвычайно укоренились обычай и искусство благочестивой лжи, нам будет позволено усомниться, следует ли оказывать большее доверие тому, что они рассказывают нам об оригинале, составленном в их собственной стране и, так сказать, не на виду у всего остального мира, чем тому, что они рассказывают нам о его копии (с той степенью достоверности, какую не сможет, как мы знаем, отрицать ни один ученый).

Эллинистические евреи, без сомнения, были чрезвычайно рады иметь свое Священное писание на языке, который они понимали и который мог бы распространить славу об их далеком прошлом и возвеличить их народ среди господствующих над ними греков. Но тем не менее мы не находим свидетельств, что авторитет этих книг был признан и даже что они были хорошо известны в языческом мире. Причиной этого не может быть то, что греки восхищались только тем, что рождалось в их среде, sua tantum mirantur ("удивлялись только своему" (лат.), ибо они, напротив, были в высшей степени любознательны и легковерны и собрали и опубликовали, по крайней мере, столько же нелепых сказок других народов, сколько и своих собственных. Иосиф утверждал, что когда Феопомп, ученик Исократа, собирался включить в свой труд по истории кое-что, взятое им из Священного писания, бедняга в течение нескольких дней испытывал помрачение рассудка; и когда во время перерыва в болезни он обратился к богу с мольбой открыть ему причину ее, то во сне узнал, что дело именно в этом намерении, вследствие чего он оставил свой замысел и излечился. Если бы Иосиф был несколько более последователен, каким он очень часто бывал, то история вроде этой никогда бы не была рассказана человеком, которому хотелось, так же как евреям и христианам вообще, создать мнение, что неевреи заимствовали у евреев не только исторические сведения, но и свою философию, и все ценные знания.

Несмотря на этот рассказ, который содержится в пятнадцатой книге "Иудейских древностей" (52) и не имеет никакого смысла или тот смысл, что провидение не терпит, чтобы события священной истории смешивались с историей светской, в обычае самого Иосифа и всех тех, кто преследовал те же цели, было подтверждать последнюю с помощью первой и, во всяком случае, предполагать хотя бы видимость соответствия между ними. Нам рассказывают, что Гекатей из Абдеры (ибо было двое с таким именем) (53) написал историю, благоприятную по отношению к евреям; и, чтобы не умножать примеров, хотя я легко мог бы это сделать, используют даже Александра Полигистора. Его цитирует Иосиф (54) и хвалит Евсевий как одаренного человека, обладающего чрезвычайно обширными познаниями. Его свидетельство о потопе и вавилонской башне приводится св. Кириллом в его первой книге против Юлиана (55), а Юстин, апологет и мученик, в своем наставлении грекам использует тот же источник среди тех, в которых упоминается Моисей как вождь и повелитель евреев. Между тем этот Полигистор, если я верно припоминаю то, что, кажется, прочел у Суды (56), говорил только о женщине, которую он называл Мосо, cujus scriptum est lex Hebraeorum ("чьи писания являются законом евреев", лат.) Если бы греческие историки не расходились со Священным писанием, я не вижу, почему их свидетельство, не являющееся современным, должно обладать каким-либо весом. Они могли переписывать Моисея, как это они делали с Ктесием (57).

Но дело обстояло даже не так: как бы время от времени ни использовал Писание там или здесь какой-нибудь автор, известно, что евреев продолжали так же презирать, а их история продолжала оставаться в таком же пренебрежении, нет, почти в таком же всеобщем забвении (в течение, по крайней мере, долгого времени после того, как в Александрии был сделан перевод), как и раньше. Апион — египтянин, человек большой эрудиции — появился на свет спустя несколько столетий. Он описывал наряду с другими древностями также и древности своей собственной страны; и так как он был вынужден очень часто говорить о евреях, он говорил о них в духе, нелестном ни для их чести, ни для их исторических сочинений. Он преднамеренно писал против них; и Иосиф попытался впоследствии, когда Апион уже умер, его опровергнуть (58). Апиона считали, я знаю, тщеславным и шумливым педантом, а вместе с тем любознательным, трудолюбивым и ученым антикваром. Если же он был казуистичным или суеверным, то Иосиф был, по крайней мере, таким же; и если тот льстил Калигуле, то Иосиф представился ко двору Нерона и искал милостей Поппеи не очень достойными путями, находясь под покровительством Алитура, актера и тоже еврея, не говоря уже о том, что он распространил на Веспасиана пророчества, касающиеся мессии (60), и сопровождал Тита к осажденному Иерусалиму.

Короче говоря, милорд, еврейская история никогда не пользовалась доверием, пока не утвердилось христианство. Так как основания этой системы были частично заложены в исторических повествованиях и пророчествах, приложенных к ним или в них вставленных, христианство задним числом придало им авторитет, которого они не имели раньше, и этот авторитет был признан всюду, где распространилось христианство. И евреи, и христиане почитают одни и те же книги, в то же время они упрекают друг друга в непонимании или искажении их. Но я полагаю, что рвение и тех и других принесло много вреда из-за попыток распространить авторитет этих книг далеко за пределы необходимого — вероятно, ради поддержки иудаизма, и уж, наверное — в целях поддержки христианства. Я поясню свою мысль, дабы не оскорбить ничей благочестивый слух.

Симон в предисловии к своей критической истории Ветхого завета (61) цитирует богослова Парижского факультета, который утверждал, что бого-духновенность авторов этих книг, принимаемых церковью за слово божие, должна распространяться лишь на чисто догматическое содержание или то, что имеет ближайшее и необходимое к нему отношение. В тех же случаях, когда эти авторы писали об иных предметах, таких, как египетская, ассирийская или другая история, они пользовались божественной поддержкой не больше, чем любые другие благочестивые лица. Это представление о богодухновении, которое проявлялось время от времени, озаряло умы и водило рукой святых повествователей, когда они писали одну страницу, и воздерживалось от своего действия, когда эти же самые авторы писали другую, может вызвать нарекания, и существует ли что-либо, что не может их вызвать? Но нет сомнения, что оно заслуживает уважительного к себе отношения, так как стремится установить различие между законнополагающими, догматическими или пророческими частями Библии, и ее историческими частями. Без такого различия невозможно выделить первые так ясно и надежно, как требуют интересы религии. По крайней мере, мне это представляется невозможным после самого тщательного изучения и обдумывания всех попыток, предпринятых людьми столь же проницательными, сколь и учеными.

Говорят, что Ветхий завет служит основанием Нового, что в определенном смысле верно: религиозная система, отраженная в первом, соотносится с религиозной системой, содержащейся в последнем, и предполагает ее истинность. Но основание, на котором мы принимаем книги Нового завета, столь далеко от того, чтобы опираться на авторитет Ветхого завета, что в действительности оно совершенно независимо от него. Будучи установленной, истинность Нового завета сообщает достоверность Ветхому, но не черпает свою собственную из него, причем сообщает эту достоверность только отдельным его частям. Христос пришел, чтобы исполнить пророчества, но не для того, чтобы освятить все писаные или неписаные предания евреев. Мы должны верить этим преданиям в той мере, в какой они имеют отношение к христианству, в той мере, в какой христианство обращается к ним или считает их необходимыми; но мы не можем быть связаны никаким обязательством еще больше верить в них, так как, если бы не христианство, мы вообще не были бы обязаны в них верить.

Аббади (62) и другими было сказано, "что случайностей, благодаря которым тексты Библии подверглись изменению и которые, если можно так выразиться, во многих отношениях исказили Писание, нельзя было бы избежать без постоянного непрерывного чуда, а постоянное непрерывное чудо не является свойством Провидения". Что касается меня, то я никак не могу согласиться с этим мнением. Моему разумению кажется очевидным, что истинным должно быть совершенно противоположное. Если мы считаем, что бог действует по отношению к людям в соответствии с моральным законом, и если мы считаем, что он поступает произвольно, мы не придем ни к какому заключению вообще. Я полагаю, что эти случайности не произошли бы или что Писание сохранилось бы полностью во всей его первоначальной чистоте, невзирая на эти случайности, если бы оно было целиком продиктовано святым духом, и доказательство этого предположения, в соответствии с нашими наиболее ясными и отчетливыми идеями о здравом смысле и моральном законе, является простым и очевидным. Но Писание не дошло до нас в таком виде: оно сохранилось не целиком и в беспорядке, с дополнениями, интерполяциями и перестановками, сделанными неизвестно кем и когда,— короче говоря, в таком виде, в каком никогда не бывают книги, на авторитет которых люди готовы положиться.

Если это так, то, милорд, какой же гипотезе мы последуем? Примем ли мы то различие, о котором я упомянул? Скажем ли мы, например, что Писание было первоначально создано теми авторами, которым оно обычно приписывается, но что эти авторы творили по наитию, когда писали лишь догматические, законополагающие и пророческие тексты, а во всем остальном их авторитет является чисто человеческим, т. е. отнюдь не непререкаемым?

Или мы утвердимся во мнении, что исторические части Библии — не что иное, как компиляция древних преданий и краткое изложение старых хроник, сделанные в более поздние времена, что очевидно каждому, кто читает их без предубеждения и со вниманием? Надо ли добавлять, что, какая бы из этих невероятностей ни была истинной, мы можем верить, не вступая в противоречие ни с одной из них и, несмотря на мнения любых богословов, которые знают о путях Провидения не больше, чем Вы, или я, или любой другой человек, что все те разделы и части Ветхого завета, которые содержат пророчества или касаются вопросов законоучения и догматов веры и имели изначально столь большое значение, в замыслах Провидения, для всех будущих поколений и даже для всего рода человеческого, являлись с самого начала предметом особой заботы Провидения? Надо ли настаивать на том, что такие отдельные разделы и части, которые ясно отмечены и достаточно подтверждены учением о христианском откровении и исполнении пророчеств, были сохранены от искажения неисповедимыми для нас путями среди всех изменений и случайностей, которым подвергались книги, содержащие эти тексты, что ни первым авторам, ни позднейшим компиляторам не дано было внести какие-либо существенные изменения, которые бы исказили закон божий и принципы иудейской и христианской религий в любой из этих божественных фундаментальных истин? Приняв такую гипотезу, мы можем без малейшего сомнения утверждать, что генеалогические таблицы и исторические сведения Ветхого завета ни в коей мере не являются достаточным основанием как для хронологии, начиная с изначальных времен, так и для всеобщей истории. Но вместе с тем эта же гипотеза надежно защитит непогрешимость библейского авторитета в том, что касается религии. Веру и разум можно примирить несколько лучше, чем это обычно делается. Я могу отрицать, что Ветхий завет дошел до нас в том виде, который гарантирует его точность как исторического источника, и все же я вправе утверждать, что те его части, которые устанавливают наличие первородного греха, которые согласуются с доктриной о троице, предсказывают пришествие Мессии, и все остальные тексты такого же рода дошли до нас, как они были внушены первоначально святым духом.

Приписывая все, что заслуживает веры в Ветхом завете, авторитету Нового и ограничивая достоверность иудейского Писания теми лишь разделами, которые относятся к законоучению, догмам и пророчествам, в силу чего его хронология и подавляющая часть исторического материала не принимаются во внимание, я осмелюсь заверить Вашу светлость, что беру на себя гораздо меньше, чем любая гипотеза, которая видит печать богодухновенности на всем каноне, которая основывает все доказательства на истинности иудейских свидетельств, которая исходит из того, что эти древние произведения дошли до нас в неизменном виде.

Другая причина, по которой я тем более настаиваю на столь часто упоминавшемся различии, заключается в следующем. Я полагаю, что мы можем найти очень хорошее обоснование для него даже в самой Библии. И хотя этому вопросу уделялось очень мало внимания и он весьма затемнен, не составило бы труда показать с очень большой долей вероятности, что законоучение и история были далеко не так тесно переплетены между собой, как это выглядит сейчас в Пятикнижии, еще со времен Моисея и до времен Ездры. Но главный и решающий довод в пользу отделения указанным способом законоучительной, догматической и пророческой частей Библии от исторических — необходимость придерживаться какого-то правила, а я заявляю, что не знаю такого, относительно которого существовало бы согласие. Я поэтому удовлетворюсь тем, что определю свое мнение насчет авторитета Ветхого завета так, как я это сделал, и не буду распространять его далее. Мы должны так поступить, иначе нам придется влезть в тот лабиринт спора и противоречий, в котором самые правоверные иудеи и христиане блуждали в течение нескольких веков и продолжают еще блуждать до сих пор. Это странно, но это так: не только иудеи придерживаются иных взглядов, чем христиане, но и в самой иудейской и христианской среде обнаруживаются различные взгляды почти по каждому пункту, по которому необходимы точные знание и согласие, чтобы установить авторитетность книг, которые и те и другие признали уже как достоверные и священные. Так что кто бы ни взял на себя труд прочесть то, что ученые люди написали по этому предмету, обнаружит, что после них предмет остается столь же неясным, каким он был, когда они за него принимались. Кто авторы этого Писания, когда оно было опубликовано, как составлено и сохранено или возобновлено, если воспользоваться любопытным выражением знаменитого Гюэ в его "Доказательстве" (63), наконец, как оно было утрачено во время пленения и восстановлено после него,— все это предметы контроверз вплоть до наших дней.

Мне было бы нетрудно изложить это с большими подробностями и убедить Вашу светлость в том, о чем я говорил в общем, пользуясь индукцией, не прибегая даже к иной помощи, чем к немногим заметкам, составленным мной, когда я занимался исследованием этого вопроса, и которые лежат передо мной. Но такое отступление заведет меня слишком далеко, и я опасаюсь, что Вы подумаете, что я уже сказал более чем достаточно относительно этой стороны моего предмета. Я продолжаю поэтому, Ваша светлость, что если бы история Ветхого завета была столь точной и достоверной, как невежество и бесстыдство побуждает некоторых раввинов утверждать это, если бы мы могли верить вместе с ними, что Моисей написал каждое слово Пятикнижия в его современном виде или что все Псалмы были написаны Давидом, более того, если бы мы могли верить с Филоном и Иосифом, что Моисей написал рассказ о своей собственной смерти и погребении и составил нечто вроде похоронного панегирика себе самому,— а это мы находим в последней части Второзакония,— все же я осмелюсь утверждать, что тот, кто надеется найти систему хронологии, либо последовательное изложение истории, либо достаточно полные материалы для того или другого в книгах Ветхого завета, надеется найти то, чего авторы этих книг, кем бы они ни были, никогда не имели в виду. Эти книги — лишь извлечения из генеалогий, а не генеалогия, извлечения из исторических сочинений, а не история.

Сами евреи согласны с тем, что их генеалогии весьма несовершенны, и приводят примеры пропусков и ошибок в них, что достаточно ясно показывает, что эти генеалогии — лишь извлечения, в которых упоминается далеко не каждое поколение в истории народа. Я где-то читал — возможно, в трудах св. Иеронима, что этот отец [церкви] подтверждает мнение тех, кто считает невозможным установить какую-либо определенную хронологию на основе библейской. И это мнение будет подтверждено еще лучше, так, что поймет каждый, кто примет во внимание, сколь грубые ошибки допускают евреи, когда имеют дело с хронологией,— основываясь на том простом доводе, что их Писание несовершенно в этом отношении и что они опираются на свои устные предания для того, чтобы исправить и пополнить письменные, т. е. на предания, возникшие спустя долгий срок после появления библейского канона, но которые они считают столь же древними и авторитетными. Например, Даниил и Симон Праведный, согласно этим преданиям, были в одно и то же время (64) членами великой синагоги, которая начала и завершила составление канонического текста Ветхого завета под руководством Ездры. Этот Ездра был пророком Малахией. Дарий, сын Гистаспа, был Артаксерксом Длинноруким; он был Агасфером и тем самым Дарием, которого победил Александр (65) Таков образчик еврейской хронологии, основанной на Писании, которое освещает ее недостаточно ярко, и на предании, которое освещает ее неправильно.

Мы, конечно, более правы и ближе подходим к истине в этих случаях, а, возможно, и в некоторых других, потому что мы используем светскую хронологию в качестве подспорья. Но светская хронология сама по себе так молода, так ненадежна, что, как правило, ее нельзя распространить на те времена, которые охватывает священная хронология; когда же она оказывает нам помощь, она тоже вызывает затруднения. Но даже при ее поддержке мы лишены и видимости законченной системы хронологии (то же можно сказать и о всеобщей истории), если бы ученые не действовали весьма мудро, следуя одному постоянному принципу, начиная с первых веков христианства, когда христиане сделали своим правилом освещать светскую ученость, как и светские обычаи, которые иудеями неразумно исключены. Принцип, который я имею в виду, заключается в следующем: языческое свидетельство следует принимать без оговорок и сомнений во всех случаях, когда оно содержит или когда можно понять, что оно содержит, если не totidem verbis ("столько же слов", лат.)., то totidem syllabis ("столько же слогов", лат.), или, по крайней мере, totidem literis ("столько же букв", лат.), или когда его можно истолковать как подтверждение или не противоречащее дополнение Священного писания; и что то же свидетельство должно быть отвергнуто, когда ничего этого сделать нельзя и противоречие или непоследовательность устранить невозможно.

Такого рода вольность не может быть допущена ни в каком ином случае, потому что предполагается истинным то, что должно быть доказано. Но мы видим, что она допускается (разумеется, с полным основанием) в пользу священного и непогрешимого писания, когда оно сравнивается с иными текстами. Чтобы полностью убедиться в том, что предмет и замысел автора или авторов Пятикнижия и других книг Ветхого завета так же мало соответствуют целям антикваров в истории, как и в хронологии, достаточно вкратце припомнить суть того, о чем они рассказывают, начиная с сотворения мира до возникновения Персидской монархии. Если до потопа мир существовал в течение 1656 лет, и если отнести призвание Авраама к 426 г. после потопа, то эти 20 столетий составляют почти две трети упомянутого периода, и вся история их заключена в 11 коротких главах Книги Бытия, которые, несомненно, являются кратчайшим компендиумом из всех, которые когда-либо создавались. Если мы изучим содержание этих глав, то обнаружим ли мы что-нибудь, напоминающее всеобщую историю или хотя бы ее краткое изложение? Были созданы Адам и Ева, они нарушили заповедь бога, были изгнаны из Эдемского сада, один из их сыновей убил своего брата, но их потомки скоро размножились и населили землю. Как же выглядит теперь география и история этого допотопного мира? Да никак. Сыны бога, сказано нам, возлежали с дочерьми человеческими и породили гигантов, и бог утопил всех, кто населял землю, за исключением одной семьи. Вслед за этим мы читаем, что земля была вновь заселена, но детям этой одной семьи были даны различные языки, несмотря на то что в этот момент они жили вместе, говорили на одном и том же языке и занимались одной и той же работой. Из страны, где они сами расселились — Халдеи,— бог некоторое время спустя призвал Авраама при помощи щедрых обещаний и направил его в страну, называемую Ханаан (66). Стремился ли тот, кто написал это, милорд, создать всеобщую историю? Конечно, нет. Правда, в 10-й главе Книги Бытия перечисляются некоторые поколения, происходящие от сыновей Ноя, некоторые основанные города и некоторые страны, заселенные ими. Но что пользы от одних имен, вырванных из исторической обстановки, без описаний стран и взаимосвязи событий? Они дают пищу лишь для догадок и споров; и даже их сходство, которое зачастую используется в качестве ключа к раскрытию исторической правды, как известно, способствовало распространению ошибок и еще большей запутанности древнего предания. Эти несовершенные и темные рассказы дали пищу не только для догадок и споров — они были использованы для гораздо худшего еврейскими раввинами, христианскими отцами и магометанскими богословами, которые кощунственно расширяли эту часть истории Моисея. Сотворение первого человека описывается некоторыми так, будто они в качестве преадамитов присутствовали при этом. Они говорят о его красоте, будто видели его, о его гигантском росте, будто его измеряли, и о его обширных знаниях, будто они с ним разговаривали. Они указывают то самое место, где лежала Ева, когда он впервые овладел ею. Они в курсе всех подробностей разговора между этой матерью всего человечества, которая прокляла своих детей, прежде чем их родила, и змеем. Некоторые уверены, что Каин поспорил с Авелем по богословскому вопросу, а другие утверждают, что спор возник из-за девушки. Легко собрать массу такого материала относительно Еноха, Ноя и сыновей Ноя, однако я воздерживаюсь от дальнейших упоминаний о таких непристойностях, которые бонзы и талапуэны (67) постыдились бы передавать. В целом, если нам позволено делать догадки относительно планов автора, исходя из содержания его книги, замысел Моисея или автора истории, приписываемой ему, в этой части заключался в том, чтобы сообщить народу Израиля о его происхождении от Ноя через Сима и Ноя от Адама через Сифа, показать, как он возник, обосновать его притязания на ханаанскую землю и оправдать все жестокости, совершенные Иеговой во время победы над хананеями, в чем, говорит Бошар, "исполнилось пророчество Ноя, когда они были завоеваны израильтянами, которые столь долгое время были рабами египтян" (68).

Позвольте мне сделать по ходу изложения одно или два из многих, которые могли бы быть сделаны, кратких замечания об этом пророчестве и его исполнении, как они зафиксированы в Пятикнижии. Содержание пророчества там не очень ясно, провозглашенное там проклятие противоречит всем нашим представлениям о порядке и законности. Закрадывается мысль, что патриарх все еще был пьян и что никто в здравом уме не мог бы говорить такие речи или произнести такой приговор. Очевидно, что ни один автор, кроме еврейского, не мог бы приписать божественному промыслу исполнение такого предсказания и сделать Высшее Существо исполнителем такого проклятия.

Согрешил только Хам; Ханаан был невинен, ибо еврейские и другие богословы, которые делают сына соучастником преступления отца, утверждают это не только помимо, но и против ясно выраженного свидетельства текста. Ханаан был, тем не менее, проклят один и стал, в соответствии с пророчеством его деда, "слугой слуг", т. е. самым подлым и худшим из рабов (ибо я толкую эти слова если не в наиболее прямом их смысле, то в наиболее благоприятном для пророчества и наименее абсурдном) Сима, но не Иафета, когда израильтяне завоевали Палестину, рабом одного из его дядей, но не братьев. Следует ли сказать — это уже говорилось,— что там, где мы читаем Ханаан, мы должны иметь в виду Хама, чьими братьями были Сим и Иафет? В таком случае мы никогда не будем знать, что мы читаем, так же как эти критики никогда не думают о том, что говорят. Следует ли говорить — и это тоже уже сказано,— что Хам был наказан в своем потомстве, когда Ханаан был проклят и его потомки были истреблены? Но кто же видит, что проклятие и наказание в этом случае падает на Ханаана и на его потомство, исключая остальное потомство Хама, и было поэтому в сущности проклятием и наказанием не отца, но сына? Потомки Мезраима, другого его сына, были египтянами, и они были столь далеки от того, чтобы быть слугами слуг своих кузенов-семитов, что те являлись слугами их слуг более восьмидесяти лет. Почему потомство Ханаана было осуждено на то, чтобы стать проклятым родом, легко понять, и я сказал об этом только что. Но не так просто объяснить, почему потомство благочестивого Сима, этого образца сыновнего почтения, стало рабом другой ветви семейства Хама.

[3.] Не стоит делать еще более длинным это утомительное письмо и дальше рассматривать историческое содержание Библии. Вашей светлости, возможно, будет угодно припомнить его суть, и тогда Ваша прирожденная искренность и любовь к истине заставят Вас признать, что эти священные книги ни в одной из своих частей не предназначены к чему-нибудь, что хоть как-то похоже на всеобщую хронологию и историю. Они представляют собой весьма несовершенный рассказ самих израильтян об их поселении в обетованной земле, обладание которой никогда не было ни полным, ни даже мирным; об их разделениях, отступничест-вах, покаяниях, возвращениях к старому, триумфах и поражениях — при временном правлении их судей и при царях; о галилейских и самаритянских пленниках, уведенных ассирийскими царями (69), и о том пленении, которое выпало на долю остатка этого народа, когда царство Иуды разрушили государи, правившие державой, основанной на объединении Ниневии и Вавилона (70).

Все эти вещи изложены, как известно Вашей светлости, весьма суммарно и сбивчиво; и мы узнаем из этих рассказов столь немногое об одних народах, что, если бы не предания других народов, мы едва ли были бы в состоянии понять эти рассказы. Я сделаю одно замечание, и только одно, чтобы показать, каких сведений, касающихся истории человечества и летосчисления, можно ожидать от названных книг. Ассирийцы были соседями израильтян, могущественными соседями, с которыми они находились в тесном и долгом общении. Поэтому если ни о чем другом, то уж об этом государстве могли бы быть сообщены удовлетворительные сведения. Что же мы находим? Писание вовсе не обращает пнимания на Ассирийское царство почти до того момента, когда светская история сообщает о его падении. Тогда мы и узнаем о Пуле, о Тиг-латпаласаре, которые, возможно, являлись одним и тем же лицом(71), и о Салманасаре, который завоевал Самарию на двенадцатом году царствования Навуходоносора, т. е. через двенадцать лет после того, как Ассирийская держава прекратила свое существование (72). Синахериб наследует ему, а Асархаддон — Синахерибу(73).

Что нам сказать по поводу этого очевидного противоречия? Если молчание Библии является важным свидетельством против существования первых ассирийских царей, то не является ли молчание светских авторитетов известным свидетельством против существования вторых? Труд, потраченный на то, чтобы убедить нас, что между царствованиями Сарданапала и Кира — достаточно большой промежуток времени (74) для того, чтобы вместить царствования вторых, не сможет разрешить эту трудность. Должно быть сказано что-то гораздо более убедительное, но даже оно будет гипотетично и вовсе не неопровержимо. Так что в целом Писание столь далеко от того, чтобы просветить нас во всеобщей истории, что оно даже затемняет те ее части, к которым имеет ближайшее отношение. Таким образом, ни светские, ни священные авторы не дают нам таких достоверных, четких и полных сведений о происхождении древних народов и о великих событиях тех веков, что обычно называют первыми веками, сведения, которые заслуживали бы названия истории или давали бы достаточный материал для хронологии и истории.

Я мог бы теперь, Ваша светлость, перейти к рассмотрению того, как это произошло, не только благодаря тому, что с необходимостью вытекает из человеческой природы и обычного течения человеческих дел, но и благодаря политике, хитрости, развращенности и порокам человечества. Но это значило бы нагромождать отступление на отступление и требовать слишком многого от Вашего терпения. Поэтому я удовлетворюсь тем, что использую эти размышления о состоянии древней истории при изучении истории и метода, который необходимо соблюдать при этом, после того, как Ваша светлость немного отдохнет от чтения, а я — от писания столь длинного письма.